Анна Леопольдовна - Игорь Курукин

Серьезной вины за подгулявшим офицером не нашлось, но рижскую «команду» Салтыкова всё время трясло: солдатики не раз объявляли — по пьяни или «отбывая побои» — «слово и дело» и предавались неуместным размышлениям. Так, рейтар Кирилл Карташов вопрошал: «Как де у нас ныне будет наследствие — болшим братьям или по частям?» В мае того же года императрица вдруг предписала Салтыкову арестовать находившегося в его подчинении доктора Азарити: «…и письма его все, что найдется в карманах и в квартире его, тако ж прислать к нам, и сие надобно сделать так тайно, чтоб о том никто, а особливо принцесса, не ведал». Врач был отправлен в Москву вместе с отбывавшим Воронцовым под «пристойным конвоем», а его переписку императрица «изволила взять к себе». В июне был задержан бывший камер-шрейбер принца Антона Шопмейер, почему-то не высланный, как другие слуги, за границу, а оказавшийся сначала в команде Салтыкова, а потом под следствием. Наконец, в декабре «имеющаяся при принцессе девка» Наталья Абакумова «в беспамятстве и в великой горячке» не давала пустить себе кровь, объявила «за собою слово» и была отправлена под надзором гвардейского капрала «бережно».

Ни причины арестов этих людей, ни их дальнейшая судьба в архивных документах о ссылке брауншвейгского семейства не отражены. Слухи же ходили нехорошие. Саксонский посланник Пецольд писал: «…многие, между которыми находился и итальянский врач Азарити, сопровождавший в Ригу принцессу Анну и присланный сюда скованным, казнены втайне». Почтенный врач и генерал-штаб-доктор Иоанн Арунций Азарити на самом деле не пострадал — он благополучно жил и практиковал в Москве и умер в 1747 году.

Голштинский принц, племянник Елизаветы Петровны, без помех прибыл в Петербург и 7 ноября 1742 года был объявлен наследником. Но Анна Леопольдовна и ее родные напрасно ожидали своей «депортации». Пецольд еще весной передавал, что лейб-медик и один из ближайших сподвижников императрицы Лесток исключал для опальных такую возможность. «Если при восшествии на престол императрицы Елисаветы, — говорил он, — обещано было в манифесте свободно отпустить из России принцессу Анну, то это произошло единственно от того, что сначала не довольно основательно обсудили этот предмет; теперь же, конечно, никто, желающий царице добра, не посоветует ей этого, да и никогда тому не бывать, пока он, Лесток, жив и что-нибудь значит. Россия есть Россия, а так как не в первый раз случается на свете, что публично объявленное не исполняется потом, то императрице будет решительно всё равно, что подумает об этом публика». В том же был уверен и Шетарди, докладывавший в феврале 1742 года парижскому двору: «Принц Иван, по словам царицы, никогда не будет в состоянии осуществить какой-нибудь замысел, если только остановиться на мысли, которою, по-видимому, министры очень поколебали царицу, именно: не выпускать его вовсе из России»⁴⁸⁵.

В конце концов подозрительная государыня решила перевести своих высокопоставленных пленников в более надежное место, чем чересчур открытая портовая Рига. 13 декабря 1742 года она подписала указ о заключении Анны Леопольдовны с семейством в старую шведскую крепость Динамюнде (впоследствии Усть-Двинск, ныне Даугавгрива, находящаяся в городской черте Риги в устье Даугавы. — И. К.). В том же указе императрица вполне по-дамски опять требовала узнать от соперницы — куда могло деться опахало «с красными камнями» — подарок Бирона Анне Иоанновне? «…а буде станет отговариваться, что не знает, тому верить не можем, — заявляла государыня. — Ибо доныне неизвестны будучи о том подлинно, и не спрашивали; а ныне уже мы подлинное известие получили от бывшего герцога Курляндскаго, что оное опахало от него подарено блаженной памяти императрице Анны Иоанновны на ея именины». — «…А я его к себе не бирала и никого им не подарила, в чем могу бесстрашно и присягнуть», — привычно парировала упреки Анна Леопольдовна.

Второго января 1743 года пленники и их охрана переехали в новое место заключения. Крепость («Динаментшанец») напоминала Петропавловскую или Шлиссельбургскую, была окружена водой и вполне подходила для изоляции опасных поднадзорных. Оттуда Антон Ульрих уже не мог передавать весточки на волю. Режим содержания ужесточился, надежды на возможный отъезд рухнули. «С начала приезда моего в Динаминтшанц морские ворота заперты наглухо, и ключи от оных ворот всегда имеются у меня. А для проходу одни Рижские ворота оставлены, и сверх гарнизоннаго караула стоит гвардия у тех ворот», — докладывал В. Ф. Салтыков. Указ императрицы категорически воспрещал допускать кого-либо к заключенным или вручать им письма и прочие передачи «под видом яко бы к Жулии от матери ее кушанье или иное что прислано не было».

В доме коменданта в Динамюнде узники провели еще один тяжелый год. Беспокойств, подобных рижским, уже не было, и рапорты Салтыкова неизменно сообщали: «…команда моя состоит благополучно». На всякий случай проведать его «команду» в августе прибыл камер-юнкер Карл Сиверс. 1 января 1744 года принцесса родила девочку, названную Елизаветой. Согласно рапорту Салтыкова, был вызван «динаминтшанцекой крепости священник, который и крестил при… поручике Сукине того ж числа; а восприемниками были оной принцессы духовник и Жулия».

Как только Анна Леопольдовна оправилась от родов, последовал новый царский указ о переезде в неизвестном направлении. Надо сказать, на то были причины. Уже в январе 1742 года Финч счел нужным отметить ропот в гвардии — не все были довольны возвышением лейб-компанцев, да и «переворотная» атмосфера эпохи кружила гвардейцам головы; царицыны «детушки» устраивали в 1742 году форменные побоища и нападения на офицеров-иностранцев и только вызванные армейские части смогли навести порядок⁴⁸⁶. Тем же летом Преображенский прапорщик Петр Квашнин, камер-лакей Александр Турчанинов и Измайловский сержант Иван Сновидов обсуждали возможность собрать «партию человек в триста или и больше, и с тою бы партиею идти во дворец и государыню императрицу свергнуть с престола, а принца Иоанна возвратить». На вопрос, что делать с Елизаветой, Турчанинов прямо пояснил: «Где он их увидит — заколет»⁴⁸⁷. Виновных били кнутом и отправили в Сибирь, но во дворце было неспокойно, «…не могу достаточно описать вам весь страх и ужас, распространившиеся с тех пор при дворе. Куракин несколько дней сряду не смел ночевать у себя дома; сама императрица распорядилась так, что часов до 5-ти утра не ложится спать, сидит с компанией и потом спит днем, отчего со всяким днем всё более и более растет беспорядок в делах и докладах», — докладывал Пецольд в марте 1743 года.

«Дело Лопухиных» выявило подобные настроения и в придворных кругах: подполковник Иван Лопухин летом 1743 года не стеснялся заявлять о скорых «переменах» в правительстве и воцарении опять же «принца Иоанна», при этом называл многих недовольных происшедшим переворотом офицеров⁴⁸⁸. Одним из главных действующих лиц в этом кружке с участием австрийского посланника Ботты выступила уже известная нам первая придворная красавица и щеголиха Наталья Лопухина. Настоящего заговора не было — но виновные в предосудительных разговорах угодили под следствие с пытками в Тайной канцелярии. Обычный в такой ситуации смертный приговор был заменен сечением кнутом; Лопухиной «урезали язык» и всех участников кружка сослали в Сибирь. По настоянию разгневанной Елизаветы австрийская императрица Мария Терезия на полгода посадила в заключение вовремя отбывшего из России имперского посла, маркиза Антонио Отто Ботта д'Адорно.