Вторжение в рай - Алекс Ратерфорд

— Я должен был лучше защищать тебя… Это все моя мальчишеская самонадеянность… Нельзя было отдавать тебя ему.

— Ты ничего не мог поделать. То был единственный способ уберечь всех нас от гибели прямо там, под стенами Самарканда. Больше всего я боялась, как бы ты не выкинул что-нибудь непродуманное, не совершил глупость…

— В этом было бы больше чести.

— Нет, ты был обязан проявить благоразумие… выждать.

— Ты говоришь прямо как бабушка.

Глаза Ханзады наполнились слезами.

Встретившись с братом, она первым делом расспросила его про мать и бабушку, и Бабур не мог не рассказать ей, что Исан-Давлат умерла.

— Если я похожа на нее, то очень рада. Она понимала, что мир таков, каков есть, а не тот, каким ей хочется его видеть, и объясняла всем нам, в чем состоит наш долг.

— Порой мне хочется, чтобы мы не были теми, кто мы есть.

— Конечно. Но даже если у тебя был выбор, ты все равно не отказался бы от своей судьбы.

Бабур уставил взгляд в пол: казалось, что синие и красные цветы на ковре кружатся перед его глазами.

— Не будь ты из рода Тимуридов, тебе не пришлось бы выносить Шейбани-хана…

Лицо Ханзады передернуло.

Он протянул руку и коснулся ее щеки там, где на коже белел шрам.

— Что с тобой случилось? Можешь рассказать?

— Он был странным человеком, непредсказуемым, часто проявлял бессмысленную жестокость… Он не был… любезен и заставлял меня делать непристойные вещи… унижал, говорил, что я должна забыть о своей крови, ибо теперь я только женщина, рабыня его желаний… о которых даже говорить не хочу.

Голос ее дрожал.

— Я была всего лишь одной из множества женщин в его гареме, но принадлежала к числу законных жен. Все его жены происходили из знатных домов, и, как бы ни обращался он с нами в спальне, когда этого никто не видел, — роскошных одежд, украшений, яств, прислуги он для нас не жалел. Мы служили символами его могущества, его побед и завоеваний. Он не брал нас с собой в походы, а оставлял в безопасном месте, поскольку если бы кто-то захватил и обесчестил нас, это стало бы позором для него. Вот почему люди шаха нашли меня в Герате.

Его наложницам, а их были сотни, приходилось куда хуже. Отправляясь в походы, он всегда отбирал нескольких из их числа и брал с собой, чтобы они развлекали его танцами, удовлетворяли его похоть — и часто дарил их отличившимся воинам. А вызывавших его гнев убивал. Однажды в лагере девушку, споткнувшуюся во время танца, закопали по самые подмышки в песок и оставили без воды на солнцепеке. Говорят, когда два дня спустя войско покидало лагерь, она была еще жива, хотя кожа ее и губы почернели и шелушились… Для Шейбани-хана такие вещи ничего не значили.

Обыденный тон Ханзады, без гнева и горечи, удивил Бабура. Откуда только у нее брались силы, чтобы все это вынести?

— Не понимаю… — начал было он, но она приложила ему палец к губам, как делала на правах старшей, когда он был еще маленьким мальчиком.

— Точно так же, как твой долг заключался в том, чтобы проявить терпение, мой состоял в том, чтобы выжить. И я его исполнила. Я скрывала свои мысли и чувства. Я была покорна и готова на все. Порой мне даже становилось его жалко. Он не знал, что такое счастье и настоящая радость, — его одолевала неодолимая злоба и жажда мщения миру, который, как он считал, плохо с ним обошелся.

— Но ведь тебе, должно быть, было страшно жить во власти человека, так ненавидевшего весь наш род?

— Конечно, такое случалось. Он ведь был странный, переменчивый, в душу не заглянешь… Но со временем я стала меньше бояться за свою жизнь, во всяком случае, стала меньше опасаться его…

— Тогда кого же?

Ханзада опустила глаза на свои сцепленные руки, замысловато разрисованные хной. Еще девочкой она любила украшать руки и ноги.

— Некоторых женщин. При всем том, что ты знаешь о Шейбани-хане, в гареме не обходилось без ревности. Ну, и потом, он был хорош собой, могуществен, мог проявить щедрость к той, которая ему угодила. Женщины соперничали за его внимание. Одна так особенно ревновала его ко мне, хоть и беспричинно.

— Кто?

— Дочь великого визиря Самарканда, та самая, которую ты отослал своему родичу Махмуду. Когда Шейбани-хан убил его, то забрал ее из Самарканда и сделал своей наложницей. Ей очень хотелось стать женой, и она ненавидела меня за то, что я ею была. Но больше всего, конечно, за то, что я была твоей сестрой, а ты убил ее отца. Полгода спустя после того, как Шейбани-хан получил меня, она напала не меня: целила в глаз, но один из стражей гарема вовремя оттащил ее. Однако кинжал задел лицо.

Ханзада коснулась шрама.

Перед внутренним взором Бабура предстала стройная девушка с яркими глазами, умолявшая его пощадить ее презренного отца.

— И что с ней стало?

— Шейбани-хан приказал замуровать ее живой в стену одного из подвалов Кок-Сарая в Самарканде. Сказал, что только ему дано право решать, кому жить, кому умереть. А ее он наказывает за самонадеянность.

По мере того как шли ночные часы, а сестра все рассказывала и рассказывала о своих испытаниях, Бабур начинал понимать, как ей удалось уцелеть и сохранить рассудок. Ей удалось внутренне отстраниться от всего происходящего, убедить себя, будто все то страшное, что творится вокруг нее, происходит не с ней, а как бы с кем-то другим. Как и Айша, но с куда большим основанием, чем у той, она, страстно желая оказаться где-то в другом месте, убеждала себя в том, что так оно и есть.

Ее улыбка трогала его до глубины души, а проявленная отвага и внутренняя сила наполняли гордостью. Что бы ни проделывали с ее телом, ее дух остался несломленным. Если Исан-Давлат было истинной дочерью Чингиса, то и Ханзада тоже… Выпавшие на ее долю испытания, сколь жестоки они ни были, не разрушили ее. Ей был тридцать один год, и почти треть из них она провела в полной зависимости от прихотей тирана, но девочке, игравшей некогда с ручным мангустом, удалось каким-то чудом уцелеть. Слезы подступали к его глазам, но он боролся с ними. С этого дня его сестра не будет знать ничего, кроме счастья.

— У повелителя мира есть предложение, которое, он надеется, будет приемлемо для тебя.

Сегодня персидский посол разоделся еще более пышно, в ярко-оранжевое облачение. Борода его была тщательно расчесана и умащена благовониями, и ничто не указывало на головную боль, которую, Бабур был уверен, тот сейчас испытывал. А его уверенный, почти покровительственный тон наводил на мысль, что эмир должен ухватиться за упомянутое «предложение» как голодный за корку хлеба.

Бабур ждал, глаза его слегка сузились. Сейчас он наконец узнает, с какой целью шах пошел ради него на такие хлопоты.

— Шах Исмаил разгромил узбекских псов и теперь желает, чтобы законные правители вернулись в свои владения, дабы в землях, прилегающих к рубежам его великой державы, вновь воцарилось спокойствие. Поскольку из всего дома Тимура уцелел только ты, он предлагает тебе Самарканд.