Одинокая ласточка - Чжан Лин

Мы вышли до рассвета. Почти уже добравшись до пристани, мы вдруг поняли, где мы и куда нас ведут – на корабль. Но посадки ждали не мы одни. На пристани выстроилась длинная очередь из всевозможных военных, кто-то был в форме, кто-то, похоже, только-только переоделся в штатское. Несколько человек повыше званием были с семьями. Домочадцы все до единого несли разномастные чемоданы и корзины, а один малый – вероятно, слуга – тащил клетку с курами и прямо с ней протискивался сквозь толпу, расчищая для хозяина дорогу. Выглядело это довольно-таки комично.

– Куда это нас, как по-твоему? – тихо спросил я командира отряда, который шел сбоку.

– А ты не читал ту штуку, которую сунули утром под дверь? Коммунисты взяли Нанкин. Мы, видать, отступаем на…

Слова вдруг застряли у него в горле, наши взгляды встретились, и мы оба подумали о маленьком острове за проливом. В отпечатанном на ротаторе листке говорилось: со второй половины прошлого года военные корабли непрерывно перевозят на тот берег войска и золото.

– В боях от полицейской академии толку мало, зато мы можем поддерживать на той стороне порядок и готовиться к прибытию армии, – прошептал мне командир отряда.

В один ослепительный миг висевшая в воздухе разгадка – бум! – ударилась о землю и пазл сложился.

К этому времени толпа, напиравшая сзади, уже вынудила нас ступить на трап.

– Да нельзя же вот так уехать, и ни слова родным, – пробормотал командир отряда.

Два года назад он обзавелся семьей, супруга и восьмимесячный малыш жили у его родителей.

Это было последнее, что он мне сказал.

Дойдя до середины трапа, я вдруг услышал громкий всплеск, повернул голову – место слева опустело, командир отряда уже спрыгнул в море. Почти в ту же секунду раздался выстрел – стрелял часовой на смотровой вышке. Еще не рассвело, вода была словно густая тушь. Голова командира отряда покачивалась на волнах, точно брошенный кем-то баскетбольный мяч. Я не мог разглядеть его лица, видел только, что вода вокруг еще больше потемнела.

Пристань забурлила, офицеры во главе отрядов начали стрелять в небо, куры в клетке заметались и оглушительно закудахтали, из щелей между прутьями, точно крупные хлопья пыли, посыпались перья.

Выстрел окончательно заставил меня опомниться, нынешнее мое положение стало для меня совершенно ясным.

Спокоен будь, глядеть в оба не забудь.

Я вспомнил присказку, которую слышал в Юэху чаще всего. То, чему нас учил тренировочный лагерь, всегда выныривало из памяти, когда я совсем этого не ожидал, и приводило меня в чувство. Я успокоился, уши, мозг и глаза приступили каждый к своей работе. Уши стерли один за другим посторонние шумы, чтобы мозг перестал гудеть. Как только в голове просветлело, распахнулась тысяча пар глаз. Эти глаза прошлись, будто щеткой, по каждой поверхности в серо-коричневых утренних сумерках, и вскоре кое-что было найдено. С левого борта свисал толстый якорный трос, конец которого скрывался в воде. Этот борт был в тени и плохо проглядывался, но я заметил, что рядом с тросом, в самом низу, что-то слабо колышется на ветру. Я хорошо знал эти очертания, эти линии – если я не ошибался, передо мной был обычный для цзяннаньского побережья тростник. Стебель тростника полый, взяв его в рот, человек способен долгое время находиться под водой. Мы с братом часто развлекались так в Сышиибу, пока были детьми, один раз мы проторчали в реке все утро, а когда вернулись домой, мама нас поколотила – она уже испугалась, что мы утопли и превратились в водяных.

А теперь, велел я себе, просто найди на борту какой-нибудь ориентир и запомни, как он выглядит.

Мой взгляд вскарабкался по тросу наверх и уткнулся в леера, на которых сушилась белая тряпка. Вот они, мои координаты. Мне оставалось лишь спуститься вдоль ограждения и перелезть на трос.

– Командир, ну что ж ты вечно порол горячку!.. – удрученно вздыхал я.

Я медленно поднимался в людском потоке по трапу, снова и снова моля в душе, чтобы рассвет не спешил, чтобы он запоздал.

* * *

– Ты кто?

Едва тридцать девять ступеней осталась позади и я, задыхаясь, ступил на ровную землю, раздался голос. Тяжелая болезнь сточила мой дух почти до самого дна, во время пути я трясся от страха, стоило только листку с дерева задеть ухо.

Возможно, голосок был тоненький, но мой испуг щедро прибавил ему звучности, и он прогремел как раскат грома.

Я зажмурился, готовый к тому, что в пояс уткнется дуло винтовки или острие кинжала. Но ничего не происходило.

Я не в дороге, я дома, я в безопасности, сказал я себе мысленно.

Я медленно открыл глаза и увидел перед собой ребенка. Сложно было сказать, сколько ему лет, это мог быть как высокий, крупный двухлетний малыш, так и низенький, худенький четырехлетка, хотя в его голосе еще плескалось молоко. Он был обрит наголо, затылок напоминал круглый желтоватый камень – лежащий на песке с тех времен, когда реки не было и в помине, гладкий, отполированный солнцем, ветром и дождем камень. Деревенских мальчиков почти всегда бреют, но обычно на макушке оставляют клочок волос, а это дитя было совершенно лысым.

– Ты чей? – улыбнулся я.

Улыбка случилась только в моем воображении. С тех пор как я сбежал с корабля, я столько натерпелся, что отвык улыбаться и должен был заново приноровиться к мускулам, от которых зависит этот навык. Я решил, что как раз могу потренироваться на лысом мальчонке.

Сышиибу я покинул пять или шесть лет назад. Я возвращался изредка, чтобы навестить маму, но не задерживался дольше чем на пару ночей, ни с кем особо не пересекался и не знал толком, какими мы обросли за эти годы земляками.

– Я А-мэй. – Ребенок задрал голову и стал разглядывать меня, посасывая палец.

Ах, так это девочка[43].

Ну и глазищи! Белки пребелые, почти голубоватые, черная радужка тоже будто бы отливает синевой, и притом она прозрачна, словно морская вода, не тревожимая ни лучами солнца, ни сиянием луны, ни дуновением ветра. Что ни упадет в эти глаза, все в один миг превратится в воду, даже камень, даже железо.

Я не удержался, взял ее на руки.

– А почему девочка – и без косички? – спросил я.

Ничуть меня не боясь, А-мэй непринужденно приникла щекой к моему плечу, вытащила изо рта липкий пальчик и принялась разрисовывать им мою одежду, да так уверенно, точно знала