Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Вдобавок приметил в себе отягчающую странность, какую обсудить бы с коллегой-эскулапом: с доктором Подснежниковым или профессором Войно-Ясенецким. Но один теперь не в соседях, а другой, по слухам, практикует где-то в Красном Туркестане. А странность, вероятно, профессиональная – ставить диагноз всякому встречному-поперечному – но знание природы странности не облегчает муки от неё. Видишь не санитарку, не повариху-раздатчицу, не кондуктора, не извозчика, а базедову болезнь, панникулит, гемартроз, водянку.

Диагноз заслоняет человека. И, кажется, всё общество больно.

– Леонтий, жив ли?

– Жив.

– Посетитель. Пущать?

– Кто?

– Банщик…

Тётка зашептала в щель. Профессор едва расслышал.

– Банщик, говорю…

– Какой банщик?

– Тот… с Левоновой пустыши…

– Веди в кабинет.

– Да в уборную попросился.

У тётушки вот развивающийся парез. И нынешняя окружающая трясина не благоприятствует замедлению. Слез с кровати, мокрое полотенце шлёпнулось в ноги увесистым последом. Сменил бязевый халат на вельветовую домашнюю куртку. Мельком взглянув на образ Спасителя – утверди, Отече, – вышел из спальни.

Теперь сидели с гостем за ромашковым чаем с сухарями, Прасковья Пална в кабинет поднос принесла. Черпаков сразу сказал профессору, причиной визита не врачебная проблема, а жизненная потребность – поговорить.

– Вы недоумеваете, отчего я Вам нанёс визит? Поздравить с ангелом.

– Вы спутали.

– Спутал? Так что же. Просто поговорим-с. Ведь разговаривать нынче стало совершенно невозможным. Вовне все шарахаются друг от друга, сторонятся. Дома говорить с кем, решительно не с кем. Мамаша к старости осварливилась, сестра – оскотинилась. «Враги человеку – домашние его». Вот на Рождество и ёлки не устроили. По их милости без подарков остался. Прошлым годом дарили, а нынешним заскупились. А я одной – шишку серебрянкой раскрасил, а второй – тянучку из сахара сварил. С годовщины «Кровавого воскресенья» сестрица в избачки нанялась. Забавный праздник, Вам не кажется? Работником комнаты-читальни стала, при почтовом отделении за Москвой, в Красной Лосинке. Прежде там дачи снимали. Курррорт! Теперь люмпенам отданы во владение. А сестрица просвещает массы, скажете? Так нет же, ха-ха…ха-ха… ха-ха…ха-ха-ха… ха-ха…ха-ха, вековуха, синий чулок, перестарок. Устроить жизнь свою хочет. Из дому грозится съехать, надоело, говорит, под мамашиным гнётом жить и делить с братцем одну комнату. Комната одна, правда. Зато разгороженная. И не ширмами, а стеной фанерной, путь не до потолка, не страшно же. Жалуется, якобы братец подглядывает. А подглядывать сложно, нужно сперва неподъёмный комод придвинуть, затем водрузить на него табурет. Конструкция выходит громкая.

– Шаткая, – машинально поправил профессор.

– Нет, не шаткая, а именно громкая. Когда падаешь, грохот выходит. Да и чего подглядывать, когда есть баня – театр без декораций: тела в проекции и действо обнажено до греха. Прежде учили, голое – стыдно, теперь учат – стыд есть атавизм. А голое тело не всегда чувственно, скажу я Вам, в большинстве своём даже безобразно. Учат, учат… То мамаша, то сестра, то заведующий банями, то попы, то чекисты, даже дворник, он теперь председатель домкома, и тот учит. И все куда-то тащат: то в «живоцерковники», то в атеисты, то в передовики, то в большевики, то в артисты, то в анархисты. Уже старовером себя почувствовать во благо будет. Староверы-то никого не тащат к себе, наоборот, отбрыкиваются, и в митрополиты к Патриарху не лезут, как «живцы», ха-ха. Я знаете ли, всерьёз увлёкся теорией религии. Ещё б чайку…с морозу-то…

Профессор сходил за кипятком. Подогрел воды на бульотке. Подлил заварки в чашку гостю. Мигрень не отпускала, ломило виски тисками. Между приливами боли и разливанием чая закралось недоумение: Черпаков говорит, хорошо устроен, а с виду так истощен, похож на одуванчик: тонкий стебель тела и крупный череп, обтянутый кожей, с непропорциональными мочками ушей. И словно ребёнком сделался. При прогрессирующей гебефрении вполне возможны нелепые ипохондрические жалобы. Стоит присмотреться, нельзя же так отсутствовать в разговоре из-за несносных мигреней. Надо заставить себя возвращаться, не то этот слабовольный рамолик натворит ерунды в комнате. И тётки нет как назло…

– А я ведь заразиться от Вас хотел.

– Снова спутали. Здоров, чего и Вам желаю.

– Нет, не в смысле болезни. Хотел воздухом наивной веры подышать. Может, и сам подхватил бы, как инфлюенцу. Вот вам-то, верующим легче на свете живётся. А каково атеисту сносить нынешнюю вакханалию? Если задуматься, то почему отдельному человеку должен Христос достаться? Подарите Христа всем поровну.

– Поровну это не ко мне, батенька. Это к Советам.

– Да, но они с Христом не знаются.

– Зато Он о них наслышан.

– Думаете? Сейчас у писчебумажного магазина Аралова газетку «Буревестник» приобрёл, анархистского толку. Прежде политических новостей не сыскать. Нынче одни политические новости, да какие – апокалипсические. И против церковников пропасть всего.

Профессор украдкой взглянул на газету. Так и есть, за 1918-тый год, это нынче, в двадцатом-то. Да и бумажный магазин Аралова давно переоборудован то ли в лавку потешных огней, то ли в контору пистонной фабрики, не торгуют там газетами нынче.

– Всё декреты, манифесты, резолюции. А объявлений о знакомствах с дамами, так сказать, и нет-с. Зашел намедни в цирюльню Саккалы на Варварке – ни одного приличного выражения лица. На Петровке в монастыре музей анатомический открыли. При Наркомздраве или Наркомземе. Позади бывшего цветочного Ноева, знаете? Не забегали, нет? А вот стоит забежать. Навроде кунсткамеры. Там и крысы проспиртованные, и акефалы, и алкогольный делирик, и убитый фальшивомонетчик, и двухголовый новорождённый. И мощи святителя Иосоафа. Матросы с комиссарами вынули органы из мумии святителя. Теперь вот в музее выставлены. Двести лет старик Иосааф лежал в склепе нетленным. Естествоиспытатели, а кто большевики, как не естествоиспытатели, пришли и вынули, ничтоже сумняшеся. Как, впрочем, всё иное они и исполняют: без раздумий. Старца из склепа, и сердце из тела, ха-ха…ха-ха. Тем самым и подтвердили правду, глупцы: живо сердце, не развалилось в труху. Теперь в банке плавает. А людишки-то в музей бегают к мощам прикладываться. Их просвещают, мол, труха. А они прикладываются прямо в экспозиции. Любопытно! Любопытно! Сходите. Я даже в дневник свой записал случай про Иосоафа. Веду, да-с. Анонимный. От мамаши прячу, от сестрицы тоже, все их гадости ежедневно записываю, чтобы, так сказать, предъявить в острый момент. От них прячу, а вот чужому кому-нибудь показал бы. Вот Вам, к примеру, доктор, как коллеге. Там много занятного.

– Увольте.

– И о случаях в бане пишу-с. Чего не случается у санврача, ну, вам ли не знать, ответственная должность, не синекура. Голые, как надоели голые! Снятся, преследуют. А я ведь застенчив от рождения.