Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– И Несмеянов, и Бьянка Романовна, и рабочие, и даже ребята вполне поняли Ваше факирство. Но, Вениамин Александрович, с литургией не фокусничают. Вы выдаёте за религиозный подъём ересь, хлыстовство какое-то. А староверов и вовсе напрасно задеваете. Зачем дырниками, капитонами обзывались? Старообрядчество не есть сектанство.

– Того защищаете… Лантратова… Все апологеты «крепкой веры» носятся с трухлявыми святынями. Разумнее, да просто выгодней, переходить под большие колокола.

– Я тоже из староверок. Та старая рана не зажила. А Вы им снова «Никоновы новины»? А в алтарь с Вами не пойду. Не нужно мне такое равноправие и глупые феминисткие потуги.

– Вы очень изменились, барышня. Я не рад видеть Вас…такой. И крестьянкин платок совершенно Вам не к лицу. Вы даже подурнели, вот.

Руденский провалился в сугроб, вылезая, потерял калошу. Засуетился, полез в «нору», отыскал калошу и с нею в руке, не надевая, заковылял к арке ворот. Вита рассмеялась, так смешон показался ей ковыляющий, весь в снегу, совершенно не величественный Логофет.

Расстались скомкано, в сущности не прощаясь.

Пока продвигался вдоль приютской ограды и искал извозчика перед входом на водокачку, Вениамин Александрович спрашивал себя, почему он, уязвлённый юной гордячкой, совершенно не может на неё сердиться. Столько времени он не видел Виту Неренцеву, столько раз стремился прийти к ней в Алексееву слободу, столько раз укорачивал свои желания, поскольку нет резону ему, в облачении, мозолить глаза пролетариату, заселившемуся в лантратовский флигель. Сколько женщин сейчас радовались бы возможности провести вечер в обществе московской знаменитости и если бы он возжелал… Сколько важных и неважных событий в последнее время составляют вихрь его жизни, несущийся к славе или пропасти. И среди всех этих «столько», «сколько» и «если» вопросом, недоумением, неразрешённой мечтой вставал образ девушки с венцом из снежинок – задевающей, убедительной гордости, притягивающей чистоты, какую теперь так подмывало замарать, унизить, озлить, спортить, как, бывает, необъяснимо вдруг хочется омазать дерьмом не принадлежащее тебе совершенство. Известно, не замарав собственной души или рук, ни у кого не выходило испачкать другого. Однако, не загрязнясь, с чем предстанешь на Суд Господен?

Почему юная воспитательница дефективных примитивов так притягивает его, состоявшегося, не сегодня-завтра – митрополита Всея Красная Руси? Почему так быстро гаснут вспышки страсти к балерине, модистке и вдове капельмейстера и нынешней мадам Руденской? Едва держит Марианна – женщина заметная. Но добытым, тебе принадлежащим, быстро пресыщаешься. Гораздо дольше мучает недостающее. И потом. Есть такой тип женщин: миленьких, внимающих, удобных, умеющих поддержать разговор дур, проснувшись с какими утром в кровати, вдруг прозреваешь: укутан в коконе благополучия – на самом же деле, в паутине, где всё меньше места тебе и в дураках оказался ты сам. Женщины такого типа прозорливы, имеют хорошее обоняние, как правило, они становятся спутницами жизни либо выдающихся, либо хорошо устроенных мужчин. А чувства? Чувства – нечто из другой категории, категории попутных вещей, излишеств. К таким женщинам можно причислить мадам Лохвицкую и мадам Руденскую, отчасти даже мадам Сиверс, нет, пожалуй, мадам Сиверс ошиблась с выбором партии, но сюда никак не отнести – Виточку Неренцеву. Почему тихое, но прочное влечение к неподавшейся так занимает его? Как тягостны неизжитые чувства! Не своей ли сложностью и привлекает она? Как тот мир прошлого – сложносочинённый, наполненный, подробнейший, уступивший место простейшему, заурядному, немудрёному. Как тот мир, от какого легко отреклись, но вытравить не могут. Господи, прости великого грешника и не покинь в неверии его!

Когда Вита шла мимо Троицкой церкви, возвращаясь в столовую со стойким запахом кислой капусты, дети заканчивали ужин. Из церковных врат слева от тропинки вышел поп с кропилом и ведёрком из-подо льда. С лица его не сходила брезгливость, с какой окроплял храм после посещения обновленца.

3

Адька. Козу не сглазишь

Морозы славные, но чёрт бы их побрал.

Как выжить там, где дерево так ценно. Любой дворец и низенький подвал без печи выстужен мгновенно. Годится всё: весло, порог, стульчак, и рамка от дедова портрета. Пускай потом огонь не осветит очаг. Лишь бы теперь тепло, в минуту эту.

Мирра и Люба перебежали-то по морозцу всего ничего: от барака Хрящевых в барак напротив, где жил в комнате-клетухе холостяк Козочкин, Ванька Пупырь-летит, и пробрало, казалось, до костей. Старшие Хрящевы – слесарь и жена его, судомойка – от взбешённой прачки узнали, произошло какое-то худо у сына на водонапорке. Хотя прачка кричала непонятное о приютских, но причём тут дефективные и их Фёдор? Разобрали из воплей соседки, разыскивает она не Федьку, а «сваво бывшего сожителя» Козочкина, на него соседи указали, как на вора. Козочкин вывел из прачкиного сарайчика козу – Аделаиду, ценность по нынешним меркам неописуемую, и оба исчезли в неизвестном направлении. Прачка поносила Хряща, Пупыря, шибздиков, красную власть, Ленина, Николу Угодника и бывшего коновала из Ерденёвской слободы, отказавшегося от «керенок» и взявшего с неё полтыщи «ленинок» за прирост молока у Аделаиды, да, как всегда, обмишурившего.

Вслед за прачкиной бедой тем же днём по базару, а с базара и по баракам, и по всей слободке пролетело известье о произошедшем на святочной седмице в церкви Живоначальной Троицы. Мнения, как принято, столкнулись лбами: одни говорили Господь покарает ряженых, другие стояли на сносе приютского храма за ненадобностью, как отжившего поповского института, не востребованного для воспитуемого типа нового советского человека.

До Любы и Мирры донеслись слухи, утверждавшие будто в кудесах узнаны трое друзей: Фёдор Хрящ, Аркашка Шмидт и их старший товарищ Козочкин. За Федькой такое Мирра могла предположить, а вот про Аркашку не верила. Люба же не верила вовсе, хоть из троих знала единого Тониного брата, занимавшего высокий пост на Алексеевской водокачке – зачем ему? Федька с того вечера глаз домой не казал. Настроенная решительно, не одобряющая потехи с ряжеными и братьево самоуправство, Мирра отправилась к Козочкину, прихватив для поддержки Любу.

В коридорном бараке стоял сизый полумрак, замешанный на кухонном чаде и испарине плотно заселенного жилья. В чане с водой, к какому прикована цепью общественная жестяная кружка, дрейфовали осколки тоненьких льдинок. Из кухни в конце коридора доносился резкий запах палёного керосина и голос старухи, костерившей со слезой в голосе торгашей базарных, привесивших ей мелких гвоздей в гречку-дикушу. После нескольких стуков в дверь Козочкина старуха выглянула из кухни и без слезы, голосом податного инспектора выкрикнула:

– К Ваньке? Тама он,