Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Дура!

– Не говори. И чего не живётся? Паштеты гусиные жрёт и свежую зелень, как крольчиха.

Регент промолчал, голову отвернул от ног в кальсонах к стене: вот он, его источник – кухарка. Перепроверяет, значит.

– Изничтожить письмо?

– Без тебя. Ты в дом невхож. Ты на воздухе наблюдай. Дальше!

– Зовёт себя апостолом и великим грешником. Грешником, но великим. Вербованные им никакого авторитету у верующей массы не имеют. За ним самим толпа тянется, молодёжь аффектирует. А за свитой его – нет, никто не пойдёт.

– Молодёжь, пусть аффектирует. Старух не перековать. Сами перемрут. Дальше!

– Трусоват, тщеславен. Фискал и эгоист. Любит сплетни и апломб. Но пар выпустил, сбавляет.

– Не справляется, значит. Как тебя понимает?

– Как поклонника. Как тварь, эпизод, как пигмея. Заносчив больно. Барин. Брезгует. На днях говорит мне, закажите себе в аптеке Феррейна крем, всегда руки у Вас мокрые. И вытирает свою о рясу.

– Ну в самом деле, у тебя ладони скользкие и пальцы приплюснутые. Ха-ха…кхе, кхе…

Регенту показалось, тело Варфоломеева заколыхалось вместе с полкой. Банщик выбежал за переменой. Регент сел, сгорбившись, растопырил пальцы на руках и стал рассматривать.

– С епископатом встречается? Помимо публичных читок вот важное – смута в тихоновском епископате.

– Вроде трётся там. Вчера загорелся идеей общества ревнителей обновленчества. Но к сегодня уже остыл.

– Собор готовит?

– Передумал.

– Вы там рехнулись?! Наверх доложено!

– Подлягнуть его?

– Тебя подлягнуть надо. Ты выветрился, ты остыл… «Верха» спустили резолюцию: подгноить патриаршество изнутри. Вы чего валандаетесь на государственном кошту?

Варфоломеев заёрзал, попытался слезть с полка, но самостоятельно у него не вышло.

– Док! Док! Куда пропастился? Ты, давай, спину подставь.

Регент вскочил, задом попятился, согнул спину. Варфоломеев, опершись между лопаток, больно надавил на позвонки и грузно ухнул вниз на деревянную решётку. Влетел банщик с новой шайкой, вениками и свежей улыбкой. Наконец выбрались втроём в моечную. Народу под вечер оказалось мало. Уселись на скамьи, сполоснутые при них служителем кипяточком. Принялись вяло тереться мочалками.

– Собор заново осмыслить. Присутствовать на каждой проповеди. На каждой! Подробные доклады. Не справляются они… С бабой своей справляешься?! С обменом барахла справляешься?! Спекулянт…

От кранов с горячей и холодной водой на них оглянулись двое. Варфоломеев откинул мочалку, стих, помягчел.

– Полей-ка, дружок.

Регент поднял шайку до груди, чтоб сверху, с головою, полить сидящего. В хребте между лопаток хрустнуло: стронул позвонки, собака. Вот бы сейчас шайку об голову его расколотить. Но ведь и те двое у кранов не случайные тут. Вода полилась дружно, смывая ошмётками пену и грязь.

Док тем временем в раздевалке пошарил по вещам поздних клиентов. Предварительно убедился: двое давно и скучливо трутся в моечной, другие два вышли из парильни, с шайками возятся. Нащупал кое-что, кулак зажатый убрал в карман кремового халата, а у шкафчика для служащих содержимое переложил в свой бельевой чемоданчик. Снял на дверях табличку «Спецобслуживание» и понёс душистые полотенца в мойку.

На сегодняшнюю проповедь, будто на профсоюзное собрание, пришлось скликать народ. Поп церкви Живоначальной Троицы передал свалившуюся новость по верным старухам, велев созывать «своих». Лично пригласил заведующего приютом и собрал верующих из работников водокачки. Какое злосчастье горше: кудесы от скотьего бога или лекция знаменитого живоцерковника, навязанная политотделом? И чем такому известному персонажу сдался крошечный приход? Народу набралось немного, но даже поболе, чем на обычную воскресную службу. Поп сошёл со ступеней, тяжело уступая солею. Всё в нём протестовало против доклада чужанина. Но за варяга третьего дня «просил» уполномоченный с печатью гербовой на мандате и внушительных размеров карманом. Поп здраво рассудил: противиться – беспременно потерять храм, пустить – баба надвое сказала, перевербуют ли кого.

Пусть читает лекцию. Поп отошёл в тень.

В назначенный час корифей прилип к щели пономарской двери, из-за надверного образа архангела Гавриила оглядывая пришедших. В средней части храма бок о бок стояла горстка старух и разномастные подростки – то ли скауты, то ли бродяги, за ними служащий конторы в галстуке с виндзорским узлом и в задрипанном пальтишке, дальше несколько пролетариев в робах. Для кого говорить? Кого будоражить мыслью… В дверях на входе встали две женщины: хрычовка в пенсне и каракулевой шапке, чуть правее за ней юное очарование в пуховом платочке, с выбивающимися из-под него светлыми прядями. Пришла-таки! С наскоку распахнул дверцу, быстрым шагом прошёлся по солее, встал на амвоне. Церковка крошечная, туда-сюда с десяток шагов. В тишине лёгкое покашливание из кружка рабочих, скрип дверных петель. Беззвучный видимый парок дыхания двадцати с лишним ртов. Товарищ лектор прошёлся взглядом поверх толпы и остановился на знакомом девичьем лице, будто прильнув к нему. Набрав воздуху особым приёмом дыхательной гимнастики, изученной ещё во времена овладевания ораторским искусством, приступил.

Вита пришла на чтение по просьбе Несмеянова и Бьянки Романовны, сопровождая нескольких старших ребят и не ожидая встретить в лекторе Руденского: ему ли с его именитостью и в захудалый приютский храм? Ребята из старшей группы, едва слухи о «красном лекторе» достигли педсовета, заявили заведующему о вынесенном между активистами решении отрядить делегатов на читку. Воспитателям пришлось принимать непростое решение, но педсовет посчитал разумным присоединиться к резолюции собрания активистов. О ряженых и колядовании, об испуганных ребятишках младшей группы Вита узнала в своё дежурство, то есть лишь на следующий день после случившегося. Лавр ни словом не обмолвился о разгроме в церкви и драке, правда, весь вечер был чуть многословнее обычного. Теперь Вита оглядывала убранство, ничто тут не напоминало о недавнем разорении, разве, может быть, печальные глаза здешнего попа. Перескочив взглядом с попа на директора, на старушек в платочках, почувствовала мельком, как укол, чужой взгляд на себе из кучки, где с шапками в руках сгрудились станционные. Мгновенно-неприятное толкнуло в сердце, встревожив, но тут же взгляд более пристальный и призывный забрал её внимание. Руденский вёл начало голосом колокольчато-бархатистым, вкрадчивым, голосом располагающего к беседе миссионера именно с тобой, потерявшимся насельником, грешным рабом.

– …И я – ваш непокорный слуга – есть великий грешник. Публично каюсь, братья и сестры, да призываю обновиться. В чём же суть обновления? Как баба в родах меняет свою кровь, так Церковь православная нуждается в очищении. Календарь сменили, догоняем Европу. Церковнославянский забудем, как язык мёртвых. Станем же и в храме говорить русским языком, языком матерей и кормилиц, языком газетных передовиц – время несётся и диктует. Есть ли тайное в священстве? Надо ли укрываться от кающегося? Идите в обновленческий храм,