Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

революции, глубинного переворота. Рука Господня прикоснулась уже к миру, затронув каждого и всякого. Вот мир и зашатался, застонал. Должно, во всех несчастьях, переносимых ими, есть приоткрытое значение и великий-великий подчиняющий смыл. Жить в шаткие и срывающиеся, предпоследние времена – надо жить, как во времена Последние.

Мушка и Вита, задержались у толпы, собравшейся напротив «Красного петуха». Снегопады наконец прекратились, но улицы сильно заснежены, засугроблены, увязают в катакомбах застывшей грязи. На морозе, переминаясь с ноги на ногу, пряча руки по карманам, отворачивая лица от колючего ветра, толпилось около двадцати человек. Слушали юношу в жёлтом шарфе, с непокрытой головой. Юноша забрался на спину каменному льву у входа в Мосторг, бывший пассаж Солодовникова, и ритмично раскачивался, то ли держа равновесие, то в хмелю. Шапкой, зажатой в обветренной покрасневшей руке, парень махал в такт движениям тела и громко, протяжно читал стихи.

Священник вышел на помост

и почесавши сзади хвост

сказал ребята вы с ума сошли

она давно сама скончалась

пошли ребята вон пошли

а песня к небу быстро мчалась

о Боже говорит он Боже прими создание Твое

пусть без костей без мышц без кожи

оно как прежде заживет

о Боже говорит он правый

во имя Русския Державы

Поэту хлопали. Просили читать ещё. Девушки, продрогнув в ветродуе, поспешили укрыться. В ресторане людно и душно, быстро согрелись. Расположились в углу, но близко от окон. Дожидаясь официанта, оглядывали друг друга весёлыми глазами, улыбались, держась за руки через стол.

– Ветер, как эвраклидон. И руки вот обветрились.

– Совсем похудела моя женщина-змея. Пальчики тонюсенькие.

– Сейчас как наемся расстегаев и раздобрею купчихой.

– Тут что-то поменялось.

– Народу прибавилось.

– И стало неопрятнее.

– Ходят слухи, весною откроют все заведения в городе. Даже скетинг-ринги, представляешь? Готовится разрешение. А рестораторы вперёд учуяли послабления и публика тоже. Не вернётся ли прошлое, Виточка?

– На то и слухи, чтоб врать. Большевики не сгинут.

– Они навсегда?

– Навсегда.

– И как жить?!

– Живём же.

– Я не хочу всегда жить об руку с ненавистью.

– А с ненавистью и не нужно. С прощением.

– Тебе проще. Ты веруешь. Ах, если бы я могла поверить до конца.

– Ничего не проще. Все от Создателя. Но принять такое трудно. А прощать каждый день гнусности, зверства и вероломство ещё тяжелее. Я сама в постоянном раздрае.

Наконец подошёл официант. Форма мятая, на лице равнодушие и скепсис: две старорежимные хорошо не закажут, не жди начаевых. Девушки разняли руки. Заказали по порции телятины и имбирные пряники. Толпа за окном редела, но поэт всё читал, размахивая шапкой, зажатой в обветренной руке.

– Я ведь возвращаюсь в храм, Мушечка.

– И легче тебе?

– И труднее, и счастливей. У староверов было ли когда уютненько? Нет, всё через боль, через муку, через труд. Но главное, я чувствую себя живою, частью Божьего мира, частью Света. Ведь я почти одеревенела прежде. Ты помнишь мои оловянные глаза?

– Ты справилась…

– А вот у тебя, Мушечка, глаза теперь совершенно дерзкие. Мы с Диной предположили твою новую влюбленность. Кто он? Комик? Трагик? В «Тиволи» или у Корша?

– Скорее, комик. Вот о Дине я и наметила поговорить с тобой. Сперва скажи, как твои дела?

– Дома всё хорошо. Липа учится, смышлёная. Она сдружилась с Бьянкой Романовной. На глазах меняются манеры и речь. Боремся с холодом, как все. Лавр сумел выбить три с лишним сажени дров от своего бюро. У нас сейчас гораздо теплее, можно снимать телогрейки даже на ночь.

– Как соседи?

– Заседают. У них смычки.

– А брат Лавра всё с ними?

– С ними.

– А девушка та…Мирра…

– Тоня.

– Встречаетесь?

– Да, сталкиваемся.

– Ты потому так скисла?

– Нет, просто в приюте неприятности.

– Рассказывай.

– И ладно бы меня одной коснулось, а то ведь дира подвела.

– Который к Святкам пророчил тебе побег из приюта?

Принесли холодную телятину, горчицу и перец. Официант торопился к столику, где мужская компания заказывала херес и тминную.

– Да, он самый. Заведующий наш – прямодушнейший человек. Так вот. Я затеяла совершенно невинное дело. Объявила детям конкурс рисунка. Ребята так вдохновились. Столько прекрасных работ вышло. Мы устроили выставку. А Борис Борисыч собирался отобрать лучшие. Призы готовили, вручение торжественное. А тут чёрный человек…

– Ты про кого?

– Хрящёв, с насосной станции.

– История, когда на вас с Диной нападал? Она рассказала.

– Да. Тогда ли он рисунки приметил или кто из воспитателей наушничал, почём знать. В приюте теперь комиссия из Наркомата Просвещения. Несмеянова грозятся рассчитать, а меня отстранить от службы на месяц.

– Да что послужило?

– Им темы не приглянулись: «Божий мир» и «Европейская война». Прочли в них контрреволюционные мотивы. А дети изобразили понимание Света и своё пережитое. Вероятно, не так выразили отношение к красной власти. Теперь ходят с поникшими головами, будто виноватые. Мало им горя.

– Иногда мне так и хочется вскричать «Боже, Боже!». Слышит ли Бог меня, маловерку. Но я всё одно скажу Ему: отчего страдают дети?

– Мушечка, не можем мы свои глупости и чужие подлости на Бога спихивать. Я могла бы получше подумать. Не давать такие темы.

– Ну, да проще просить ребят рисовать Русскую Революцию. Нынче всюду одно красное.

– Прежде я протестовала против общественного развития детей. Мне казалась идеалом детства именно родная семья, верное домашнее счастье. Величайшей трагедией детской души, да и материнской тоже, виделось коллективное воспитание. Сейчас мои сироты поколебали уверенность.

– И как дальше?

– Теперь надеюсь на разум Комиссии. Надеюсь на помощь Дины, её Муханова, у него, говорят, «крепкие связи». Надеюсь на Божью милость.

– О, от Дины вряд ли стоит ждать. Не всё благополучно с нашей подругой.

– Ну вот…а я о себе. Так что же?

– Виточка, ужас, ужасный ужас! Кажется, Дина стала социалисткой. Она живёт с большевиком, с заправилой по торговому ведомству.

– Большевик, но не комиссар же.

– Большая ли разница…

– Но ведь её Муханов помог тебе с уплотнившими?

– Помог. Невенчанных можно забыть, как дурное сновидение. Бабушку не пугает даже новый жилец – краском, какого по вакансу вселили. Он из перебежчиков, носит пенсне, бреет бакенбарды на новый манер и напоминает ей великого князя Константина Константиновича. Бабушка так и зовёт его за глаза «князем» и Бога благодарит за освобождение от бакенщиков. А новый жилец не всегда и ночевать возвращается на квартиру, всё больше в Хамовниках при казарме.

– Ах, Хамовники… Папа мой в тамошних казармах квартировался.

– Теперь там красные казармы для отрядов рабоче-крестьянской армии. Но нам очень удобно, из-за нахождения на постое командного состава не положено никого больше подселять. Подборщики перестали к