Ольвия - Валентин Лукич Чемерис

— Не знаю. Ничего не знаю, я ведь сама от них бежала.

— Бежала, а теперь вернешься им мстить.

— Я не держу на них зла.

— Жаль…

— Отдайте дочь, если она еще жива!

— Ты сама ее погубила. Но можешь еще и спасти. Подумай. Одну ночь подумай. Последнюю ночь своей свободы. А утром либо дашь согласие, либо станешь рабыней с кольцом в носу. И мы отдадим тебя воинам на потеху. Отдадим на один день, но день этот для тебя будет долгим… очень долгим.

Подмигнув, голова исчезла.

Тело ее похолодело, одеревенело и будто покрылось льдом… И она почувствовала, что — все… Ни Ликту не спасет, ни себя… Почувствовала, что здесь, на фракийском берегу Истра, в чужеземной орде, оборвется ее тропа… И где она оборвется, того никто не узнает: ни отец, ни… Ясон… Почему-то в тот миг вспомнился ей сын полемарха, голубоглазый товарищ ее детства… Может, и вправду была бы она с ним счастлива, если бы не Тапур… Эх!.. Что теперь гадать, не все ли равно? Исчезла ее мать без следа в этом широком белом свете, исчезнет так и она. Единственное, чего она хотела бы сейчас, — это вернуться в родной город… Пусть не в город живых, так хоть в город мертвых. В некрополь. Все же легче лежать в родной земле. Но и это счастье для нее уже недостижимо. Ее просто бросят во фракийской степи на растерзание волкам или воронью… Да и это еще не страшно. Страшнее, когда ее заставят жить. Рабыней с колокольчиком в носу… Заставят жить потаскухой для всяких бродяг…

Она лихорадочно ощупала себя, но акинака не было. Его у нее отнял, кажется, еще Ганус… Всплыл в памяти зеленый выгон на берегу Маленькой речки, чернявая молодица, кормившая Ликту. Это было последнее добро, что встретилось ей в жизни. Впереди уже добра не будет. Впереди ее ждет лишь зло. И поругание…

Она вскочила, заметалась по юрте в поисках хоть чего-нибудь острого. Но, кроме глиняного светильника, в юрте больше ничего не было… А глиной жизнь свою не прервешь…

Вдруг послышалось, что где-то плачет ребенок…

И этот плач острым лезвием резанул ее по сердцу… Но не убил ее, она еще была жива, хоть и окаменевшая, и оледеневшая, но где-то глубоко в сердце еще была боль… Та боль — это все, что осталось в ней живого…

А может, и вправду показать персам дорогу к скифам? Мелькнула эта мысль, и на миг ей показалось, что она стоит нагая, и все на нее пальцами тычут…

Нет, слишком счастливой она была в белом городе над голубым морем, слишком свободной, слишком гордой и независимой, чтобы стать предательницей.

А ребенок где-то плакал…

А может, ей это чудится?

И она снова лихорадочно ощупывала себя, металась по юрте в поисках чего-то острого, ибо не было сил слушать этот плач… Слушать и ждать утра, когда ее отдадут бродягам…

Но ничего острого в юрте не было.

Она не верила, что в юрте нет ничего острого, взяла светильник и, освещая себе путь, принялась обходить ее.

А потом вдруг взглянула на огонек светильника и замерла: есть! Ищет она свою смерть, а смерть — в ее руке. Не только железо может оборвать жизнь, огонь тоже убивает ее… И от мысли, что она нашла смерть, что эта смерть в ее руках и она никому ее не отдаст, стало немного легче. Легче оттого, что не персы ее одолеют, а она — персов. И вся их страшная орда будет бессильна вернуть ее с того света.

Она встала посреди юрты, сняла с головы башлык, распустила по плечам волосы…

«Хорошо, что волосы у меня такие пышные, — подумала она и успокоилась. — Будут гореть ярче. А если юрта вспыхнет — так и совсем хорошо, потому что никто уже не помешает мне уйти в мир предков».

— Ну что, царь, я тебя перехитрила! — сказала Ольвия и поднесла светильник к своим волосам.

Послышался легкий треск — это уже вспыхивали первые волоски, — как вдруг огонек метнулся в сторону, чья-то тень легла на ее лицо, и чья-то рука, выхватив у нее светильник, поставила его у входа на железный треножник. Фигура выпрямилась и подошла к Ольвии.

— Еще не все потеряно, Ольвия…

О боги, какой знакомый голос!

Словно далекое-далекое, навеки утраченное детство отозвалось ей голосом этого воина.

Она подняла голову и увидела высокого воина с тонкой талией, со светлыми волосами, что выбивались из-под шлема, в сером плаще. Что-то укололо ее, она протерла глаза, но воин не исчезал. Он пристально-пристально смотрел на нее печальными глазами, с такой тоской и такой невыразимой болью, что Ольвия, все еще не веря догадке, подошла ближе и вскрикнула:

— Нет, нет… Это видение…

Перед ней стоял… Ясон. Не хищный приблудный пес, а товарищ ее детства, голубоглазый сын полемарха.

— Ты-ы?.. — выдохнула она, и на какое-то мгновение, скоротечное мгновение, ей показалось, что она дома, на берегу Гостеприимного моря. Ясон молчал; все на нем — шлем, хитон, шерстяной плащ, пояс с мечом — все, все было чужим, ненавистным ей.

— Убийцы!.. — прохрипела она. — Проклятые убийцы! И персы, и… и ты! Все вы, все! Лучше огонь, чем ты!

— Здравствуй… Ольвия… — голос Ясона задрожал. — Это я… Разве ты не узнала меня? Я не перс…

— Узнала, — покачала Ольвия головой. — Узнала тебя, сына доблестного полемарха, который служит своему народу. Кому ты служишь своим мечом, свободный эллин?.. Как ты очутился в чужой орде, среди убийц и хищников?

— Ольвия!..

— Молчи!.. Я знала не такого Ясона.

— Ольвия, выслушай меня…

— Что мне тебя слушать? Ты ведь пришел не для того, чтобы вернуть мне ребенка.

— Я вернул бы ее, даже ценой собственной жизни, если бы только мог.

— Кто ты сейчас? Человек или наемник чужого царя, убийца за плату? Кто ты?..

— Кто я?.. — Он печально покачал головой. — Если бы я мог сказать, кто я сейчас…

— Выходит, враг.

— О нет. Я просто служу в войске Дария, — сказал он, избегая смотреть ей в глаза. — Не проклинай меня, а пойми. Ты всегда меня понимала.

— Ты служишь персам, убийцам моего ребенка, так как же тебя понимать? Или, может, еще и сочувствовать тебе? Нелегко ведь, наверное, будучи