Декабристы. Мятеж реформаторов - Яков Аркадьевич Гордин

Объяснение здесь может быть одно – Рылеев и Оболенский превратили неопределенное и даже дезинформирующее письмо Ростовцева в средство агитации за немедленное выступление, не ознакомив членов общества с документом, но представив его более опасным, чем он был на самом деле. Тот же Николай Бестужев говорит: «…он (Рылеев. – Я. Г.) объявил мне, что Ростовцев писал письмо к императору Николаю Павловичу… и что общество наше и заговор известен». Отсюда ясно, что Рылеев не показал Бестужеву письма, а пересказал его в соответствующем духе. Николай Бестужев четырежды возвращается к этой теме, – по-видимому, Рылеев наиболее подробно обсуждал ее именно с ним.

Все утро у Рылеева ушло на «ростовцевский сюжет». Он был у Трубецкого. Потом поехал к Николаю Бестужеву. Из следственных дел явствует, что Рылеев оповестил очень ограниченный круг людей. Николай Бестужев в воспоминаниях утверждает, что он посоветовал Рылееву действовать. Очевидно, Трубецкой держался такого же взгляда. Во всяком случае, акция Ростовцева лишь укрепила заговорщиков в намерении выступить в момент присяги.

О присяге стало известно в тот же день.

Николай Бестужев показывал: «Поутру 13 числа Рылеев приезжал к матушке моей поздравить ее с приездом из деревни (когда он и сообщил Бестужеву о Ростовцеве. – Я. Г.) и, взяв меня с собою, отвез к Торсону, откуда я едучи, встретился с Батеньковым и братом моим, едущими в коляске. Тут Батеньков объявил о известии, что цесаревич отказался и завтрашний день будет новая присяга, и мы все трое отправились к Рылееву». Однако в другом месте он сформулировал свое показание несколько по-иному: «Декабря 13, видевшись со Сперанским, Батеньков сказал… что Сперанский, возвратясь из Совета, объявил ему, что завтрашний день назначена присяга его величеству Николаю Павловичу и что цесаревич отказался совершенно». Но Государственный совет, на котором был Сперанский, заседал вечером, а встретился Николай Бестужев с Батеньковым и братом Александром в середине дня. Николай Бестужев явно перепутал две разные встречи с Батеньковым.

Тот факт, что о присяге вожди общества узнали днем, как мы увидим, подтверждается.

И встреча, о которой пишет Бестужев, была, и была она нерадостной…

День 13 декабря, как и предыдущий, прошел в неистовой деятельности по собиранию сил. План был ясен, но неясны те штыки и сабли, которые сделали бы его реальным. И на Бестужева возложили обязанность добиться от полковников Финляндского полка четкого ответа.

Настойчивость эта получила еще один мощный импульс – стало известно, что 14 декабря 2-й батальон финляндцев, которым командовал Моллер, будет нести караул во дворце и в присутственных местах вокруг дворца, в том числе возле Сената. Таким образом, в случае согласия Моллера содействовать обществу резиденция Николая и всей августейшей фамилии и Сенат оказывались под контролем восставших без всякого штурма. Обладая в качестве начальника караулов большой властью, Моллер мог пропустить во дворец любую воинскую часть. И наоборот – воспрепятствовать проходу недружественных обществу войск.

Днем 13 декабря разыскивающий Моллера Николай Бестужев выяснил, что полковник находится у своего дяди – морского министра. Бестужев послал за ним, пригласив его к капитан-лейтенанту Торсону. «Он явился, – вспоминал Бестужев, – но уже не тот, с которым я говорил накануне. При первом вопросе о его намерениях он вспыхнул, сказал, что не намерен служить орудием и игрушкой в таком деле, где голова нетвердо держится на плечах, и, не слушая наших убеждений, ушел».

Тулубьев, узнав о решении Моллера, тоже отказался.

Розен, явно со слов Бестужева, дополнил в своих записках этот важнейший эпизод живыми деталями: «…в этот самый день (14 декабря. – Я. Г.) занимал караулы во дворце, в Адмиралтействе, в Сенате, в присутственных местах 2-й батальон л. – гв. Финляндского полка под начальством полковника А. Ф. Моллера, старинного члена тайного общества; в его руках был дворец. Относительно Моллера я должен сказать, что накануне, 13 декабря, был у него Н. А. Бестужев, чтобы склонить его на содействие с батальоном; он положительно отказался и среди переговоров ударил по выдвинутому ящику письменного стола, ящик разбился. „Вот слово мое, – сказал он, – если дам его, то во что бы то ни стало сдержу его; но в этом деле – не вижу успеха и не хочу быть четвертованным“».

Поручик Розен, только что посвященный в тайну существования общества, имевший молодую жену на сносях, тоже не очень видел успех предприятия и вряд ли так уж мечтал быть четвертованным – но отказаться не счел возможным.

Позиции определялись не абсолютной уверенностью в успехе, а готовностью или неготовностью к действию. Моллер своим согласием почти гарантировал бы успех переворота. Но он был не готов.

Едва ли полковник Моллер до конца понимал, что́ он делает. Объективно он совершил поступок исторический – зловещий исторический поступок.

Николай Бестужев повествует о своих переговорах с Моллером иронически. Розен говорит об этом совершенно бесстрастно. Но тогда, 13 декабря, они сознавали, что происходит нечто трагическое. Это и была одна из трагедий кануна восстания, которые, сложившись, образовали на следующий день огромную, страшную фреску гигантского перелома, рухнувшей великой надежды.

О завершении «моллеровского сюжета» рассказал на следствии Александр Бестужев: «Накануне (то есть 13 декабря. – Я. Г.) во 2-м часу я увидел во дворе Батенькова (он, вероятно, шел от Штейнгеля. – Я. Г.), собираясь сам ехать. Он спросил: „Куда?“ Я сказал, что хочется матушку увидеть, которая за два дня только из деревни приехала, да спросить брата Николая о Моллере, с которым упросил его Рылеев накануне повидаться. Он сказал: „И мне очень любопытно знать это – поедем вместе“. Мы сели в его колясочку, и я ему по-французски рассказал, на какие полки надежда есть. Впрочем, как он плохо объясняется по-французски, а по-русски нельзя было по близости кучера, да и стук колес мешал, то разговор наш был недолог и прерывен. Я выходил на минуту, чтоб поздороваться с матушкою, и мы поехали назад. Я, между прочим, сказал, что всего можно ожидать от оборота дела. И он сказал: „Конечно, так. Только, по-моему, я бы желал Елисавету или Михаила Павловича, он имеет добрейшую душу и скорее всех примениться бы мог к конституционным формам“. У конногвардейского манежа встретились мы с братом Николаем. Он слез с дрожек и на вопрос мой по-французски: „Что Моллер?“ – так отвечал: „Моллер решительно отказался“. Тут и Батеньков сказал: „Это худо, он может донести“. Довезши меня домой, он куда-то поехал, а я с братом Николаем, который воротился, вошел к Рылееву, где он подробно