Белая гвардия. Михаил Булгаков как исторический писатель - Арсений Замостьянов

– Почему?

– Он – дрянь.

– Ты дрянь и лгунья. Я тебя люблю, гадину.

Юлия Марковна улыбалась.

Так вечера и так ночи. Турбин уходил около полуночи через многоярусный сад, с искусанными губами. Смотрел на дырявый закостеневший переплет деревьев, что‐то шептал.

– Деньги нужны…

И однажды напоролся на Николку. Николка, блестя воротничком и пуговицами шинели, шел, заломив голову и изучая звезды. Так и столкнулись нос к носу в нижнем ярусе сада у начала кирпичной дорожки, ведущей к мшистой калитке. Произошла пауза.

– Ты, Никол? Ты где был? Гм…

– Я к Най‐Турсам ходил, – сообщил Николка, убирая глаза куда‐то в сторону, – расписание поездов носил.

– Разве они уезжают?

– Нет, они нет, – ответил неожиданно навравший про расписание Николка и сам же испугался. Как это так уезжают? Кто уезжает? Даже жутко. – Нет, это, видишь ли, Алеша, старушка‐хозяйка.

– Ну, ладно. Не важно… Так они тут во флигеле?

– Ей‐богу, – сказал Николка.

– Ну, идем вместе.

Братья заскрипели по снегу. Захлопнули калитку.

– А ты, Алеша, здесь тоже был?

– М‐да, – послышалось в воротнике.

– По делам или к больному?

– К… угу, – ответил воротник.

– Оригинальный сад, – начал занимать Николка брата разговором, – все ярусы, ярусы, флигеля.

– Угу.

___________________________________________________

Турбин дал себе слово не читать газет, тем более украинских. Сидел дома, смутно слышал о том, что творится в Городе; за вечерним чаем, лишь только начинался разговор о Петлюре, начинал речь о том, что это, конечно, миф и что продолжаться это долго не может.

– А что же будет? – спросила Елена.

– А будут, кажется, большевики, – ответил Турбин.

– Господи боже мой, – сказала Елена.

– Пожалуй, лучше будет, – неожиданно вставил Мышлаевский, – по крайней мере сразу поотвинчивают нам всем головы, и станет чисто и спокойно. Зато на русском языке. Заберут в эту, как их, че‐ку, по матери обложат и выведут в расход.

– Что ты гадости какие‐то говоришь?

– Извини, Леночка, но, кажется, что‐то здорово с Москвы ветром потянуло.

– Да, будьте любезны, – присоединился к разговору и Демон‐Шервинский и выложил на стол газету – «Вести».

– Вот сволочь, – ответил Турбин, – как же она уцелела?

Действительно, эта бессмертная газета была единственной уцелевшей на русском языке. Полмесяца жила газета тем, что поносила покойного гетмана и говорила о том, что Петлюра имеет здоровые корни и что мобилизация идет у нас блестяще. Вторые полмесяца она печатала приказы таинственного Петлюры на двух языках – ломаном украинском и параллельном ломаном русском, а третьи – передовые о том, что большевики негодяи и покушаются на здоровую украинскую государственность, и еще какие‐то таинственные и мутные сводки, из которых можно было при внимательном чтении узнать, что какая‐то чепуха вновь закипает на Украине и где‐то, оказывается, идет драка с поляками, где‐то идет драка с большевиками, причем…

– Позвольте… позвольте…

Р‐раз… и нарушил Турбин свое честное слово. Впился в газету…