Карающий меч удовольствий - Питер Грин

Я кивнул своим дикторам, которые сомкнулись вокруг меня, готовые отбыть.

«Пусть ненавидят, лишь бы боялись!»

Лучше строить в ненависти, чем разрушать во имя идеи. И все же я снова, независимо от оправданий, действовал, хотя исходил из сложившихся обстоятельств, вопреки закону, которому я служил, — и от слабости, а не от силы. Впечатляющая актерская уловка, которую я только что продемонстрировал и которая, без сомнения, развлечет Метробия, — лишь мой замаскированный моральный провал.

Теперь день за днем я сидел в одиночестве в своей библиотеке, пока тени, ползущие по полу, или зимние непогоды не торопили рабов принести лампы в полдень. Вокруг меня на пыльных полках лежали свитки — ряд над рядом от пола до потолка, единственным звуком было выверенное капанье клепсидры — водяных часов, отмеряющих мне оставшиеся дни. В комнате рядом Эпикадий с меланхоличностью, присущей только секретарю-греку, усердно трудился над своим монументальным трактатом под названием «Значение имен». У него были некоторые интересные теории относительно моего имени. Время от времени я звонил ему, чтобы он спустил мне недоступный том или проверил какие-либо даты, которые я позабыл. В других случаях меня никто не беспокоил. Если я желал проконсультироваться с юристом или экспертом в вопросах законодательства, я писал, как и следовало истинному ученому, и ожидал ответного письма.

Повсюду вокруг меня лежали самые разнообразные документы, в которых мудрые суждения — и глупые — из нашего прошлого были сохранены и запротоколированы.

Закон может быть одобрен богами, но он задуман людьми, он выражает их волю. Он рождался как из страха, тщеславия, эгоизма, предубеждения, ненависти, так и из желания достигнуть справедливости. Часы капали, я читал в этом мире тишины, поисков, размышлений.

Эти записки о прошлом, это безмятежное уединение порождали атмосферу, иссушающую мозг, которой трудно было противостоять. Но для меня не существовало никаких иллюзий. Слишком многое зависело от моего приговора. Мои изыскания были практическими, слова, которые я читал, — незначительное руководство о мотивах людей, которые уже прожили свою жизнь или живы до сих пор. Юрист имеет дело с теорией, но все теории основываются на практических примерах и прецедентах. Политик пользуется целесообразностью и убеждением, для него не существует прошлое, а если и существует, то лишь как средство очернения его врагов. Валюта воина — власть, для него в конечном итоге меч — единственный закон. Из каждого документа я кое-что мог почерпнуть — ведь каждый был рассчитан на будущее.

Будущее. Я смотрел безнадежно в это серое, невыразительное зеркало. Можно ли добиться бессмертия творениями человека, плодами работы его мозга или сердца? В этом теперь моя надежда, мое собственное тело уже не излечить, но Рим…

Я прервался на этом самом месте два дня назад, упав в обморок от боли. Эпикадий нашел меня без сознания на полу, моя голова оказалась близко к жаровне — настолько близко, что волосы над моим правильным лбом опалились и стали коричневыми. Меня вырвало кровью. В правой моей руке была зажата статуэтка Аполлона. Эскулапий прописал мне постельный режим и запретил писать. Но чем меньше остается времени, тем отчаянней моя потребность.

Трудно держать перо, мои пальцы болят и горят. Мне приходится сидеть вертикально с помощью полудюжины подушек, чтобы дышать. Несмотря на боль в животе и мучительные колики, причиняющие мне страдания, мой аппетит остается ненасытным, отвратительным. Я не могу им управлять. Во рту у меня начинают появляться изъязвления, все мое тело в лихорадочном зуде. Хуже всего то, что зараженная лимфа распространяется — не только мои лодыжки, но и запястья, и живот, и интимные места — все инфицировано.

Лекарства Эскулапия унимают боль, и только. Я прикован к своему воняющему, разлагающемуся телу.

Мое настроение меняется непредсказуемо, с быстротой молнии. Иногда я восстаю против смерти, потея от судорог, — борец в захвате, который переломит ему спину. Кровь приливает к голове, затем следуют конвульсии и забытье.

Солнечный свет насмехается надо мной. Я не могу чувствовать ни его тепла, ни сладостного запаха весны.

Я не переношу, когда Валерия видит меня. Только Эскулапий и рабы полностью осознают весь ужас моего состояния. Они разбрасывают по комнате травы, брызгают благовония на мои перепачканные простыни. Это бесполезно, столь же бесполезно, как то хитрое искусство, с помощью которого египетские бальзамировщики отрицают власть смерти, предлагая засоленную, выпотрошенную человекоподобную карикатуру вместо живого человека.

И все же бывают моменты, когда я испытываю светлый тихий покой, как летний вечер в море, когда парус бессильно повисает, а время как бы останавливается. Тогда я могу вспоминать и писать. Память — просвеченный солнцем кристалл, прошлое и будущее освещены вместе. Но собираются зловредные тучи, гром гремит среди ясного неба, гроза всегда возвращается, чтобы затмить мой горизонт. Скоро она возвратится в последний раз…

Пусть люди помнят меня по моим законам, а не по моим сражениям. Меч ржавеет, мысль вечна. Слова, что я написал, эхом отдаются в моей голове: «Ни один обладатель должности трибуна не должен быть никаким другим магистратом». В этом — испытание его искренности. Если искреннее желание человека состоит в том, чтобы служить народу, пусть это будет тому доказательством, Если он честолюбив, пусть служит в другом месте.

Мне вспомнились запятнанные кровью, избитые лица Гракха и Сульпиция, Друз, умирающий с ножом между ребер. Я видел слишком много жестоких смертей, когда трибун становится богом толпы и, пользуясь своими привилегиями, подстрекает к мятежу.

«Право трибуна издавать законы без декрета сената тем самым отменяется», — написал я.

Оно уже давно было морально утрачено. Сенат ослаблен войной, подкошен преследованиями Мария. Некоторые сенаторы переменили свои убеждения и теперь состояли в проскрипционных списках. Было необходимо вливание свежей крови, и ее обеспечат зажиточные граждане, обыватели. Вот шанс залатать глубокую брешь социальными категориями. «Настоящим декретом следующие триста граждан, являющихся по рангу состоятельными жителями города, допускаются до полного сенаторского статуса…»

Я улыбнулся, вспомнив, сколько было интриг, чтобы попасть в избранные три сотни — заторможенную оппозицию аристократам. Обе группировки в равной степени развлекали меня, в конце концов, мне тоже присущи человеческие слабости.

Вот такому смешанному сенату я поручил полный контроль над судами. Здесь не должно быть никаких скандальных фракций, как было в прошлом, никакого подкупа сторон. По этой причине я также устанавливал большое количество постоянных должностей трибунов под руководством юристов, которые имели дело с гражданскими преступлениями, такими, как убийства, мошенничество, вымогательство или разбойные нападения. От этих