День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

– Бросьте самовар! – уже в воде крикнула Катерина.

– Ни!.. – ответил Терентий.

Люди барахтались, цеплялись за плавающие повозки, кричали, лошади фыркали, тараща глаза, направляясь к берегу.

За арбу ухватился с другой стороны человек с красной бородой. Арба скрылась в волнах, увлекая за собой Катерину, деда с внучкой и человека с красной бородой…

Катерина, если бы не схватила под руку Терентия Кириллыча, могла бы переплыть реку. Но грузный дед с внучкой и самоваром тянул ее на дно.

Холодная вода толстыми иголками колола тело. У Катерины свело судорогой ноги. «Значит, тонем?! Этот проклятый самовар!.. Где же Григорий?» Мысли вспыхивали и гасли, точно резкие молнии.

…Буря улеглась так же внезапно, как и возникла. Выглянуло яркое солнышко, снова защебетали птицы. Катерина пришла в сознание. Открыла глаза, глубоко вздохнула, чувствуя свист в ушах и боль в груди. Кругом были люди.

– Григорий где? Спасли его? – спросила она.

– Которые с тобой, вытащили, – сказала баба в мокром бордовом сарафане. – Вас трех подняли из воды-то. Так вы клубком и сцепились. Господи, какая буря-то страшнущая пронеслась! Господи! А Григория не видали…

Катерина испуганно оглянулась и увидела босоногого мокрого Григория.

Григорий весело встряхивал мокрой черной головой. Катерина, смущенно улыбаясь, не сводила с него глаз. Никогда Григорий не казался ей таким прекрасным, как в эту минуту.

Дед Терентий пришел в сознание последним из спасенных. Откашливаясь, он с трудом соображал, что с ним случилось и где он лежит. Завидев Катерину, дед внимательно посмотрел на нее и, вздохнув, промолвил:

– О це дивчина! – Потом что-то вспомнил, тревожно поискал глазами вокруг себя, заметил внучку на руках рыжебородого, спросил: – Трохим, а где самовар?

– Здесь, – ответил Трофим.

– А чи целы артельные гроши, га?

– Целы, дидо! И арбы тут! И кадушки, и все!

– О, це добре! – и, покряхтывая, Терентий Кириллович поднялся на ноги, улыбаясь.

Оказалось, что дед Терентий, распродав часть артельного добра в левобережных колхозах, вырученные деньги хранил в самоваре.

Прощаясь с Катериной, Терентий Кириллыч сказал:

– О дивчина! Дай же бог тебе здоровья да парубка доброго! Тилки шоб он був умным! А я, как буду на Вкраине, пришлю тебе груш! Чуешь? Груш! Во каких! – и показал кулачище величиною с чайник.

4

О новой ссоре Григория с Катериной на Талгате величавая Фекла Макаровна с большим запозданием узнала из письма Дарьи:

«Золовушка моя, Фекла Макаровна!

Пишет тебе Дарья Ивановна Муравьева. Получила от тебя письмо через людей, и прочитал мне его Трофим Кузьмич. Так вот теперь Григория Митрофановича на Талгате нет и не будет. А уехал он в Барени, а потом Барсуковскую партию будет проверять. А што здесь произошло, про то и буду писать. Чо мы тут ищем, и я не знаю, токмо вышли мы все из роздыху, а все толку в определенном понятии нет. Григорий Митрофанович крепко разошелся по всем видимостям с Катериной Андреевной. А как есть у Катерины Андреевны своенравный характер, то она и стала поперек. А потом было заседание у Новоселова. После заседания Григорий Митрофанович уехал. Был тут и Одуванчик, козел неудойный. Набрался земляники, да воздуху, да солнца и уехал. А Григорий Митрофанович все проверял: своим глазом и своими руками.

Огорчило меня твое известие про Федю. Знать, и гошпиталь не помогает ему? Раны, знать, тяжкие? Господи, да что же это будет?! А певун-то он какой был у нас?! Так ровно колокольчик! Уж как я плачу, как плачу!.. И все прошусь на неделю домой, штоб повидаться с крестником. Да вот некому меня заменить. Поварихи путевой нет.

Пантюша мой, как и раньше на приисках, все шандает перекати-полем. Влюбчивый он, и я изнылась из-за него. Но я теперь буду действовать на него твердостью характера. Тут, как он приехал с Разлюлюевки, я ему преподнесла отказ во всем, как во вниманье, так и в обиходе за ним. Пусть знает, белоглазый; и я имею характер!

На этом заканчиваю письмо, писанное Трофимом Кузьмичом под мои слова.

Дарья Муравьева»

На обороте канцелярского листа, исписанного широким почерком с завитушками, как мог писать только один Трофим Кузьмич Рябов, шло продолжение письма Дарьи Ивановны:

«Золовушка моя, Фекла Макаровна!

И еще пишу тебе большую обиду на Григория Митрофановича. Ты ведь знаешь по приискам: в деле я всегда первая. И тут все рабочие мною премного довольны. Да вот Григорий Митрофанович перед отъездом повелел напрочь снять меня с доски почета. А за что? Про что? Не знаю. Так и уехал. Про бурю-то я тебе не писала? (Следует подробное описание бури). Ну, дак вот, погоревала я, как следует быть, а теперь начальник партии, товарищ Новоселов, приметил мою работу и не обошел вниманием: повелел прикрепить мою фамилию на доску почета. Так что я теперь живу по всем определенностям правильно. А еще шлю поклон Юлье Сергеевне. Сварила я тут земляничное варенье – ягодка к ягодке. Как будет попутчик, перешлю в гостинец Юлье Сергеевне и тебе, золовушка Фекла Макаровна.

Дарья Ивановна».

Из письма Фекла Макаровна уяснила себе, что на Талгате дела обстоят худо и что разрыв Григория с Катериной еще углубился в каком-то деловом споре.

Вечерами Фекла Макаровна проводила время в семье Чадаевых. Недавно к Юлии приехали из Алма-Аты мать, Евгения Андреевна, и младший брат, белобрысый резвый шалун Николенька. Часто бывал в доме Муравьевых военврач Сергей Сергеевич Чадаев.

Глава двадцать первая

1

…Между тем здоровье Федора становилось все хуже и хуже.

Как ничем невозможно остановить стремительно падающий с утеса огромный камень, сбивающий на своем пути все преграды, так ничто не могло приостановить быстро развивающуюся болезнь Федора Муравьева: ни усилия врачей и профессоров, ни строжайший режим, который был создан для больного в госпитале, ни любовь Юлии Чадаевой, ни материнская забота величавой Феклы Макаровны.

Утром профессор-хирург долго осматривал Федора в присутствии врачей и ассистентов.

Федор лежал на высоком хирургическом столе. Он не стыдился ни своей наготы, ни худобы тела, и даже то, что среди врачей была молодая женщина, не смущало его. За дни пребывания в госпитале он уже свыкся с бесцеремонными руками врачей, свыкся с той маленькой палатой-одиночкой на четвертом этаже госпиталя, в которой он лежал с первого дня; привык к санитарам и санитаркам, к визитам врача Чадаева. И даже посещения Юлии не волновали его. То, что происходило в нем, в его организме, в душе,