Александр Великий. Дорога славы - Стивен Прессфилд

Мой даймон на такой войне чувствует себя как дома, а я нет. Мой гений не испытывает угрызений совести по поводу сожжённых деревень и истребления населения целых провинций. Для меня эти акции лишены благородства и граничат с преступлением. Они ненавистны мне.

В Афганистане мой даймон начинает говорить со мной. Он выступает заодно с «воинами-волками», против которых мы сражаемся. Как и они, даймон не знает жалости. Как и они, он не испытывает страха смерти. Ты спрашивал, Итан, можно ли соотнести даймона с душой. Нет, это не душа. Душа должна властвовать над ним, но случается, что даймон берёт верх. В такие моменты человек превращается в чудовище.

В Мараканде моё копьё сражает насмерть Чёрного Клита. Я убил его в приступе пьяной ярости. То был самый постыдный поступок в моей жизни. Более преступный, чем Фивы, более жестокий, чем Тир, гораздо более гнусный, чем казнь Филота (заслужившего смерть изменой), и устранение Пармениона (продиктованное государственной необходимостью и связанное с предательством его сына).

Тот вечер начался, как и любой другой в описываемое время, с вина, похвальбы и споров, становившихся всё более ожесточёнными с каждой новой опустошённой чашей. Коэн только что вернулся из похода в горы с победой, честь которой с ним по праву разделили поддерживавшие его отряды Пердикки и Птолемея. Похвалы этим новым людям льются так же обильно, как и вино.

И тут Чёрный Клит встаёт на защиту «старых вояк».

У Клита был любовник, юноша из свиты по имени Ангелид. Страсть полководца к этому юноше не знала границ, но паренёк, смышлёный и честолюбивый, понял, что звезда Клита на закате (о том свидетельствовало моё намерение назначить его наместником Бактрии), и, горько пожалев о столь неудачном выборе покровителя, стал тайком подыскивать другого. Клит прознал об этом и обозлился не только на любовника, но и на весь мир.

Кто лучше, новые люди или старый корпус?

Когда Птолемей и Пердикка стали защищать первых, Клит обратился ко мне как к арбитру. Я воздал хвалу и тем и другим, дав таким образом понять, что желаю закрыть эту тему.

Но Клит не угомонился, а принялся самым вызывающим образом поносить последними словами не только новых людей, но и всех тех, кто сражался под моим началом, не послужив перед тем под командованием Филиппа. Когда Любовный Локон велел ему или уняться, или уйти, Клит в ярости швырнул в него чашу с вином.

— И как ты поступишь со мной, если я этого не сделаю? Так же, как с Филиппом?

Из трёх телохранителей, схвативших после убийства моего отца убийцу и прикончивших его на месте, двое, Любовный Локон и Пердикка, были моими друзьями. Многим такое стремление поскорее заткнуть рот человеку, который мог бы выдать сообщников, показалось подозрительным, и эту парочку заподозрили в причастности к заговору. А заодно, учитывая нашу близость, и меня.

Такие перешёптывания я слышал тысячу раз и всегда ограничивался тем, что с горестным вздохом отмахивался. Но в тот вечер меня прорвало. Вскочив со своего места, я вырвал у церемониального стража, свитского юноши Медона, копьё и не своим голосом закричал:

— Негодяй! Как ты смеешь называть меня отцеубийцей?

Гефестион попытался остановить меня, Птолемей и Коэн схватили меня за руки. Помещение наполнилось громкими криками. Трое юношей, в их числе и Ангелид, удерживали Клита.

И тут, не в силах больше сдерживаться, ветеран даёт волю затаённой обиде. Он обвиняет меня в высокомерии, неблагодарности, тщеславии, чванстве и себялюбии. Сестра Клита Эллиника была моей кормилицей. Теперь Клит призывает в свидетели эту достойную женщину, вскормившую меня своим молоком, а равно и свою правую руку, спасшую мне жизнь при Гранине.

— А теперь, Александр, ни я, ни память Филиппа ничего для тебя не значим. Ты рядишься в персидский пурпур и отдаёшь приказы об истреблении отважных людей, без которых ты был бы никем, разве что мелким, захолустным царьком.

Локон с Пердиккой выволокли Клита из зала, в то время как я, дрожа от ярости, изо всех сил пытался совладать с собой.

Но тут раздались крики: Клит снова ворвался в палату. В центре помещения находилась бронзовая жаровня, к которой он и направился, как оратор к трибуне. Но открыть рот не успел.

Обеими руками, ударом снизу вверх, я вогнал остриё всё ещё остававшегося у меня Медонова копья Клиту под панцирь, прямо в живот, а потом вырвал его и нацелил второй удар в сердце. Мы столкнулись вплотную, как два горных барана. Я физически ощутил, как моё остриё пронзает его тело и, сокрушив позвонки, с отвратительным звуком рвущейся плоти выходит из спины. Клит ещё жив. Он несколько раз ударяет меня по шее рукоятью своего меча, но тут я наваливаюсь на него всем весом, сломав уже перебитый копьём хребет. В тот миг я не ощутил ни торжества, ни сожаления.

«Этот человек больше не будет поносить меня!» — такова была единственная моя мысль.

Толкуют, будто в тот момент я был охвачен таким раскаянием, что пытался обратить своё оружие против себя. Нет. Это пришло позже. Скорее, я мгновенно протрезвел и ощутил немыслимый стыд. Такой сильный, что едва не лишился рассудка. Позднее мне рассказывали, что я заключил тело Клита в объятия и, взывая к небесам, умолял о его воскрешении. Я кричал, призывая врачей — это запомнилось и мне, — и друзьям с трудом удалось вырвать мёртвое тело из моих рук. Ужас, написанный на их лицах, лишь удвоил моё отчаяние.

Пять дней спустя приходит весть о том, что Спитамен во главе девятитысячного конного войска переправился через величайшую реку Согдианы Яксарт и теперь буйствует у нас под носом. Оплакивать Клита и заниматься самобичеванием некогда. Я собираю пять летучих отрядов и, возглавив один лично, поручаю командование остальными Кратеру, Коэну, Пердикке и Гефестиону, чья гордость будет уязвлена, если его снова оставят в тылу.

Старый Волк уже приспособился к нашей тактике преследования параллельными колоннами, научился проскальзывать между ними и взял за обычай увлекать нас в погоню и изматывать, пользуясь своим знанием местности. Чем больше мы устаём, тем чаще он наносит удары: ночью совершает налёты на лагеря, днём устраивает засады на пути прохождения колонн. В открытом бою бактрийские лошадки не соперницы нашим мидийским и парфянским скакунам, но они отличаются невероятной выносливостью. Всадники Старого Волка часами удирают от нас по пересечённой местности, а когда наши кони начинают валиться с ног от усталости, поворачивают и нападают. Используя эту тактику, Спитамен к востоку от Кирополя вырезал македонскую колонну, включавшую шестьдесят «друзей» под командованием моего отважного Андромаха, который держал левое крыло при Гавгамелах, восемь сотен наёмной конницы и пятнадцать сотен нанятой пехоты. Уцелело лишь триста пятьдесят человек: остальных перебили, а трупы, ограбленные и истерзанные, бросили на съедение волкам.

Можешь представить себе, в какое бешенство пришли мои люди, получив эту весть. В ярости они клянутся истребить врагов поголовно, и я, разделяя их гнев, вовсе не собираюсь призывать солдат к сдержанности.