Рушатся берега - Нгуен Динь Тхи

— Господин сержант...

— Сказано тебе, следствие не закончено. Через месяц, если закончат, приходи, увидишься.

— Тогда прошу вас, возьмите небольшую передачу.

— Что у тебя там?

Сержант стал копаться в кошелке.

— Лекарство забери назад. И одежду. Молоко и апельсины оставь, я потом отнесу.

— Прошу вас, разрешите передать лекарство и одежду. Погода сейчас холодная...

— Поговори у меня, вот возьму и выкину все твое барахло! — Сержант зло посмотрел на Ан. — А вдруг ты ему яду принесла? Иди!

Глаза Ан наполнились слезами. Она отошла от ворот, но уйти совсем она была не в силах.

— Иди сюда.

Какая-то женщина взяла Ан за руку и отвела в сторону.

— Следующий раз никогда не передавай через него! Он только и знает что орать. Вот подожди, придут из комитета взаимопомощи, они возьмут. А этот, что ни передашь, все себе присвоит. У меня уже сколько раз так передачи пропадали.

— Откуда же мне было знать? — Ан расплакалась.

— Твоего давно арестовали?

— Недели три. Даже не знаю, жив ли...

— Ладно, я помогу тебе. Давай мне вещи, я положу к себе. Лекарство не надо, а то еще придерутся. Сейчас у меня с мужем будет свидание, я попрошу его, он передаст. Твоего Зёнгом вроде зовут?

— Да. Большое спасибо вам! Он у них записан как Кхак. Его арестовали в Хайфоне. Пусть скажет, что от жены Ан, тогда не ошибется.

И Ан, не помня себя от радости, протянула ей сверток.

— Подожди меня на улице, — сказала женщина, — когда свидание кончится, я расскажу, что и как.

Ан ушла. Примерно через час появилась ее новая знакомая.

— Все в порядке! Кругом стояли жандармы, но я ему успела шепнуть.

Ан схватила женщину за руку.

— Какое счастье, что я встретила вас! Где вы живете?

— На Куан-тионг. Спроси Лен, продавщицу циновок, тебе любой покажет. Жаль, что мы не передали лекарства. Муж сказал, что твоему нужно лекарство от бери-бери. Ты сразу едешь в Хайфон? Может, зайдешь ко мне, посмотришь, где я живу? А от меня до вокзала недалеко.

Ан согласилась, и они пошли вместе, связанные одним горем.

XXVI

Когда ребята из комитета взаимопомощи принесли сверток, Кхак лежал у себя в камере. Он понимал, что весточки ему ждать не от кого, надежды на это почти нет, и все же ждал. Письмо, которое на прошлой неделе ему удалось послать с одним из уголовников, наверняка не дойдет. А если и дойдет, то вряд ли Ан сумеет добиться свидания! И все-таки где-то в глубине души он надеялся... А вдруг? Сегодня он внимательно прислушивался, кого вызывают на свидание. Он знал, что подследственным свидания не разрешаются, и все же невольно прислушивался. Но вот время свиданий истекло. Никого!

И вдруг:

— Твою жену зовут Ан? — Кхак даже вскочил от неожиданности.

— Что? Жена прислала?

— Передача тебе.

И дверь камеры захлопнулась. Кхак развернул сверток и увидел серый свитер, который он отдал когда-то Лапу. Сердце готово было выскочить из груди. Вот это да! Такого он никак не ожидал. После того как он отправил письмо, в тюрьму привели новую партию арестованных, в которой он увидел Гай. У него в глазах потемнело. Когда ее схватили? Где? За что? Кхак знал, что Ан сделает все, чтобы разыскать Гай, и вот теперь это невозможно. С арестом Гай исчезла всякая надежда связаться со своими. Рушился весь его тщательно продуманный план...

И вдруг этот свитер! Значит, Ан сумела связаться с Лапом, значит, его письмо дошло до горкома, до Тхиета! Ну какая же молодчина его Ан! Ему хотелось целовать этот свитер и старенькую рубашку, которую Ан сшила из своего платья. Кхак, растроганный, прижал ткань к лицу. Ему казалось, что он обнимает Ан.

Вечером Кхак уже считал себя почти выздоровевшим. Стиснув зубы и не обращая внимания на боль в распухших ногах, он пробовал ходить по камере. Ему предстоял побег, надо было подготовить себя. Однако через несколько минут Кхак, обессиленный, опустился на пол. От боли на глазах выступили слезы. Но он снова поднялся и, превозмогая боль, пошел, неуверенно и осторожно, как ребенок, который учится ходить.

Кхак добрался до двери и громко крикнул: «Надзиратель!» Надзиратель открыл камеру и хотел было взять его под руку, чтобы довести до туалета, но Кхак отстранил его: «Я сам...» Он вышел в коридор. С каждым шагом боль поднималась все выше, пронизывая тело.

Медленно, шаг за шагом, Кхак дошел до середины коридора. Он обливался холодным потом, но в глазах светилось торжество. Он присел отдохнуть. Из окна ему были видны тюремные ворота. Сегодня утром тут проходила его Ан... Он не мог отвести взгляд от тяжелых, наглухо закрытых створок.

И вдруг они открылись. Во двор вошел жандарм и заговорил с часовым. Кхак обвел взглядом длинный мрачный коридор, по которому арестованных обычно водили на допросы. В самом конце коридора открылась дверь, и Кхак увидел залитую солнцем улицу. Мелькнул велосипедист, проехала ручная тележка, прошла женщина в длинном платье. Там была свобода! Но вот жандарм ушел, дверь захлопнулась, и все исчезло. Опять перед глазами тяжелые ворота и высокая мрачная стена. С натянутой над ней колючей проволокой...

— Поторапливайся, Кхак!

Голос надзирателя вывел Кхака из задумчивости. Стиснув зубы, он поднялся и зашагал по коридору.

Когда в Хайфоне Кхак узнал от Робера, что арестован весь Партийный комитет, он тут же подумал о Ле. Как могло случиться, что и Ле попал в их сети? Всю дорогу Кхака не оставляли тревожные мысли. Арест Ле в такое тяжелое время был очень чувствительным ударом для партии.

В Ханое Кхаку устроили очную ставку с человеком, который выдал его. Им оказался член северного комитета, Танг, с которым Кхак познакомился на одном из заседаний. Этого Танга после ареста в течение семи дней подвергали непрерывным пыткам. На восьмой день он не выдержал и заговорил. Жандармы принялись за него еще усерднее и окончательно сломили его. Он выкладывал все, что ему было известно. Во время очной ставки на него было жалко смотреть. Он весь сморщился и как-то высох, не смел поднять глаз и, только испуганно вздрагивая, бормотал: «Послушай, признайся, отпираться бесполезно... Я уже все рассказал...»

Танг показал, что Кхак должен был встретиться с Ле, и, чтобы разыскать Ле, Кхака подвергали усиленным пыткам. Крутилась ручка магнето, его снова подвешивали за руки,