Одинокая ласточка - Чжан Лин

– Ты рано или поздно уйдешь, лучше ей к тебе не привязываться, чтобы не…

Я мигом угадал недоговоренную концовку.

– Я могу и остаться, – сказал я, – мне и в Сышиибу какое-нибудь дело найдется.

А-янь резко встала, ее голос посуровел:

– Ну что ты мелешь? Совсем не соображаешь?

А-янь была права. Многие мои слова той ночью обошли мозг стороной, перепрыгнув с сердца прямо на язык. Они успели убежать далеко-далеко, пока наконец не обернулись и не поплелись обратно в голову.

А-янь забрала у меня А-мэй, я не смог ей помешать. Мне ничего не оставалось, кроме как проводить ее через окно во двор.

Темень редела, на небе виднелась маленькая прореха. В курятнике уже улеглась первая утренняя суета, пахло свежим куриным пометом.

– Я тебе книгу принесла, вон она, на кровати, почитай, развейся, – сказала А-янь. – Завтра снова съезжу к Дао Ину, узнаю новости.

Я подкрутил фитиль лампы и в ее свете обнаружил, что эта книга – “Теория природного развития” в переводе Янь Фу, подарок моего школьного учителя словесности. Я передарил ее А-янь, когда собирался отправиться в Яньань. Позже меня по дороге в Яньань настиг рок, а книга, выходит, последовала за А-янь в Юэху и затем вместе с ней вернулась обратно в Сышиибу. Я полистал страницы: почти все поля были исписаны, в основном моей рукой, но кое-где встречался и почерк А-янь. Я делал заметки о прочитанном, А-янь объясняла себе значение новых иероглифов. Большинство моих тогдашних заметок были пафосными и, как я теперь видел, довольно-таки поверхностными излияниями. Казалось, Я из прошлой жизни, пройдя долгий путь, оглянулся назад и отыскал жизнь нынешнюю. Прошлое и настоящее столкнулись лицом к лицу – в них чудилось что-то общее, привычное, и в то же время это были совершенные незнакомцы.

След книги на этом не обрывается, впереди ее ждали новые скитания. В те дни, когда я вкалывал в кромешной тьме угольной шахты, А-янь подложила “Теорию” в посылку с бытовой утварью, а через несколько лет я снова привез ее в деревню. Когда болезнь стиснула мне горло и я задохнулся, книга стала одной из двух вещей, которые опустили вместе со мной в могилу.

Второй вещью был спрятанный в пустую мыльницу локон. Локон А-мэй.

На следующее утро весь тот порядок звуков, который выстроился в моей голове, был разрушен. Еще до того, как зашуршала одежда А-янь, неожиданно захныкала А-мэй – с досады, что ее растолкали посреди сна. Я не слышал, чтобы выливали воду из ночного горшка, не слышал пыхтения мехов. Скрипнула дверь, и сразу после этого лязгнул железный замок. Через минуту о землю и камни ударились ржавые колеса велосипеда.

Даже не позавтракав, А-янь подхватила А-мэй и уехала, вероятно, к Дао Ину за новостями. Она видела, каким угрюмым и нервным я становлюсь взаперти, и боялась, что я пойду на риск и наделаю глупостей.

Путь туда и обратно занимал добрых полдня. На дороге еще не отгромыхали велосипедные колеса, а я уже мечтал, чтобы А-янь поскорее вернулась. Я постепенно привыкал ждать. Я сам научился делить бесконечное ожидание на маленькие кусочки, например, от первого робкого кукареканья петуха до ленивого ответного лая собаки; от первой нити, которую выпустит у левой ножки кровати паук, до того, как он вдоль этой нити подползет к правой ножке и сплетет себе реденькую паутинку; от колыбельной А-янь “Ночкой лунной нам светло” до посапывания спящей А-мэй… Разделенное на такие кусочки, безграничное ожидание вдруг обретало границы, я мог сперва обглодать один ломтик, затем приняться за новый. Обозримые границы дарили мне крохи надежды, внушали мысль, что у очередного рубежа я могу нежданно-негаданно наткнуться на выход.

Я не знал толком, каких ждать новостей, я лишь смутно надеялся, что они позволят мне сбросить оковы бамбуковых шторок, дверей, окон, железных замков, позволят распрощаться с лунными бликами и обнять солнечные лучи. Я даже придумал, что сделаю в первую очередь, когда выйду, – конечно, увижусь с мамой. Я скажу ей – не без удовольствия, какое бывает от удачного розыгрыша: я вон сколько дней у тебя под носом прятался! Потом я побегу на широкий берег, в то место, откуда начинается лестница в сорок один шаг, раскину руки и ноги, раскупорю кожу, чтобы солнце пропекло меня до костей, чтобы оно пропалило мое нутро. А еще я скажу А-мэй: нет, моей шеи нож не коснется, мою голову не отрубят, даже во сне, смело зови меня дядей, зови сколько угодно, зови так громко, как сама пожелаешь.

А потом, что потом?.. Так далеко я не заглядывал. О “потом” думает человек вольный, у того, кто заперт в темноте, все планы сводятся к одному – обретению свободы.

Но что, если А-янь принесет не те новости, на которые я рассчитываю? Сердце вдруг упало, упало в центр Земли. Невообразимая картина: узник отстоял бескрайнюю очередь на освобождение, услышал бряцанье ключей на поясе тюремщика, а ему вдруг приказывают вернуться в самый конец. Мое терпение к этому времени превратилось в морщинистого хилоногого старикана, второй такой очереди ему было не осилить.

А-янь не ошибалась в своих догадках, я и вправду был готов рискнуть.

Я забылся сном.

Проснулся я от какого-то треска. Он был совсем тихим, настолько тихим, что его перехватывал не слух, а нервы. Этот шершавый звук то и дело цеплял их и дергал, пока не сдернул с меня дремоту. В свете, выхолощенном бамбуковой шторкой, я увидел, что на стене рядом с подушкой сидит черный скорпион. В нем было что-то странное, голова словно переросла туловище. Все глаза на моем теле вмиг распахнулись, врубили десять тысяч прожекторов, и лишь тогда я заметил, что у скорпиона во рту огромный таракан. Большая его часть была на свободе, скорпион захватил только самую верхушку. Скорпион вытянул клешни и крепко сдавил таракана, под его натиском тараканий панцирь лопался – этот звук меня и разбудил. Таракан отчаянно вырывался, казалось, скорпиону с ним не совладать. В конце концов скорпион разозлился, поднял хвост и вонзил в спину таракана ядовитую иглу. Раз. Второй. Третий. Таракан долго сопротивлялся, но мало-помалу его силы иссякли, он почти перестал шевелиться, только лапки подрагивали.

Скорпион терпеливо начал процесс поедания, точно змей, глотающий слона[45]. Таракан был разделен на множество порций; скорпион пожирал его не спеша, засовывая в рот по две части и выплевывая одну, медленно смакуя сдохшего врага. Изо рта еще долго выглядывала последняя тараканья лапка. К тому моменту, как добыча полностью исчезла внутри, ползущего скорпиона уже покачивало от тяжести.

Дурной знак, сказал