Одинокая ласточка - Чжан Лин

Она сказала это очень просто, на ее лице читалась та же уверенность, как если бы она заявила что-то вроде “самые долгие дожди когда-нибудь обязательно заканчиваются” или “когда прячутся звезды, обязательно наступает рассвет”.

В ее голосе я услышал одно – доверие, то доверие, при котором безбоязненно прыгаешь с крутой скалы, потому что знаешь, что внизу тебя поймают.

В сердце впилось осиное жало, стало больно.

Когда-то А-янь точно так же доверяла мне. А я позволил ей взобраться на вершину и прыгнуть, но не протянул к ней руки.

Я дал ей разбиться.

– Дядя, – прошептала А-мэй.

Я решил, что она проснулась, опустил голову и увидел, что она все еще спит: между сморщенными бровками мягонький кружочек, рука сжата в кулачок, который, наверно, ухватил воображаемый краешек одежды. Я раскрыл этот кулачок и вложил в ее ладошку свою руку.

– Все поменялось, война кончилась, больше нет нужды прятаться по углам, я могу остаться в Сышиибу, – сказал я.

А-янь ничего не ответила, только вынула из бамбуковой емкости три набора палочек и положила их на очаг.

– Я могу открыть школу, учить детей читать. У нас здесь даже частных учителей нет, до ближайшей миссионерской школы десять с лишним ли. Если родители ленятся, дети так и живут безграмотными.

У А-янь дрогнула рука, из ложки на очаг просыпался рис.

– Учить буду бесплатно, за еду, – добавил я.

А-янь подобрала пальцем рисинки и одну за другой отправила их в рот.

– Это тебе с матерью надо советоваться, не со мной, – сказала она с расстановкой.

– Я не собирался ни с кем советоваться, – сказал я. – Просто поделился. Наша А-мэй вырастет – буду ее учить.

Договорив, я вдруг понял, какое странное слово только что произнес.

“Наша”.

* * *

С того дня Плешивый долго не появлялся в Сышиибу, и даже когда его жена стала рожать, не он, а свекровь еще с одной шэянкой усадили ее в огромную корзину и притащили к А-янь. Свекровь сказала, что Плешивый отправился в город, кто-то явился к нему на дом и позвал петь в уездном центре. Она не уточнила, чем именно он занимается, учит петь других или его самого учат новым песням.

Жена родила сына весом в четыре цзиня и семь лянов[46], мальчика назвали Ян Цзяньго. Перед уходом Плешивый распорядился: если будет мальчик, пусть его зовут Цзяньго (Основание Нации), а если девочка – Цзяньхуа (Основание Китая).

Ян Цзяньго выбрался из материнской утробы, ему перерезали пуповину, его вымыли, и первым человеком, которого он после этого увидел, была не родная мать (слепая от изнеможения уснула) и не бабушка (шэянка в эту минуту варила на кухне сироп), а привлеченная его плачем А-мэй. Она поглядела на его личико, сморщенное, размером едва больше лепешки из клейкого риса, и ей стало чуточку смешно и чуточку грустно. Ян Цзяньго не было смешно, ему от всей души хотелось зареветь, но не хватало сил. Он полуоткрыл рот и пищал, как мышь, которой защемило заднюю лапку. А-мэй не вытерпела и сунула ему в рот свой палец. Ян Цзяньго начал сосать ее потный, грязный, может, даже пахучий пальчик и неожиданно успокоился.

Много лет спустя, когда А-янь стала вспоминать, как родился Ян Цзяньго, оказалось, что А-мэй начисто все забыла. Сам Ян Цзяньго расплылся в хитрой улыбке и заявил, что отчетливо помнит каждую деталь. Он сказал: в тот же миг, когда он впервые открыл глаза, он по уши влюбился в стоявшую перед ним девочку.

На тот момент Ян Цзяньго было уже двадцать девять лет, он только что поступил в аспирантуру академии искусств и теперь лихорадочно подтягивал свой английский, готовясь однажды поехать на учебу в Америку.

Мать Плешивого, скромная, порядочная женщина, не умела благодарить словами. Вместо этого она принесла А-янь кипу перевязанных жгутом матерчатых туфель разных размеров, и вплоть до средней школы А-мэй ходила в обуви, которую смастерила шэянка.

В следующий раз я увидел, нет, услышал Плешивого почти через год, на второй день первого месяца по лунному календарю. Накануне деревню замело снегом, а после всю ночь бушевал ветер, снег покрылся тонкой ледяной коркой, мышь пробежит – и то слышно, как лед потрескивает. В такую погоду даже оголодавшая скотина не покажется из закута, тем не менее рано утром в Сышиибу вошел отряд в серых формах и с тюками за спиной. Собаки, не признав этих людей, высунули за ворота головы и давай облаивать чужаков. В это время в отряде пронзительно засвистели, будто чтобы выцепить всех кругом из-под одеял, и кто-то тут же загорланил песню. В ней было что-то непривычное, непривычная высота голоса, непривычные слова, она не походила ни на погребальный плач, ни на свадебные куплеты, зато смутно напоминала заклички, с которыми встречают весну:

Ай-о-о!

Реформа земельная

В деревню идет!

Повсюду в горах

Слива цветет,

Счастливый крестьянин

Друзей в дом зовет…

Собаки одна за другой затихли, они узнали этот голос.

Плешивый пел новую песню, которой научился в городе.

После этого дня в Сышиибу несколько месяцев происходили события, сотрясавшие небо и землю. Только не подумайте, что “сотрясавшие небо и землю” – всего лишь образное, символическое выражение. Лучше понимайте его в самом что ни на есть прямом смысле, потому что эти события и вправду связаны с землей. Если уж совсем по-простому, те, у кого не было земли, например Плешивый или А-янь с дочерью, вдруг ее обрели, а те, у кого была земля, проснулись утром и обнаружили, что на их купчих отныне стоит имя нового владельца.

Моей семье тоже досталось несколько му тощей землицы, но я не проявлял к ней особого интереса, меня занимало одно – открытие школы. Я долго уговаривал местных старейшин и наконец заручился их согласием: мне разрешили переделать под школу заброшенный храм в дальнем углу деревни. Я кликнул молодых парней, мы вместе передвинули глиняную бодхисаттву на задний двор, прибрали храмовый зал, побелили стены, и получилась классная комната. Учебники я составлял сам, делал вручную трафареты из восковой бумаги и печатал на ротаторе брошюрки, немного похожие на бюллетени, которые в полицейской академии подсовывали под дверь.

Главной моей головной болью стали ученики. Большинство жителей Сышиибу были крестьянами-чаеводами, образование было у них не в чести. Едва научившись ходить, малыши, как мальчики, так и девочки, начинали помогать на плантации, никто из родителей не хотел, чтобы их ребенок возился