Давид Бек - Раффи

— Ты так умна, Зубейда, так много в тебе душевного богатства, что тебя невозможно не любить. Ты тот животворный источник, что бьет в оазисе обширной пустыни Сахары, к которому с глубоким вожделением устремляется утомленный, обессилевший путник, дабы утолить жажду. Ты — благословенная пальма, насыщающая бродящих в йеменских песках измученных голодом путешественников. Я сегодня один из них, Зубейда. Рок преследует меня. Я пришел к тебе, чтобы немного отдохнуть, излечить сердечные раны, может быть, даже обрести прибежище.

Слова эти поразили женщину. Она не верила ушам: и это говорит грозный, надменный, дикий человек, который и не ведал, что в жизни есть мягкость и нежность, человек, привыкший лишь властвовать, повелевать и растаптывать любое красивое чувство. Что же вдруг произошло с ним? Она не могла понять, только опустила глаза, не смея взглянуть в лицо своему господину, удивляясь его чувствительности, колеблясь и, несмотря на врожденное красноречие, не находя слов.

— Не удивляйся, Зубейда, — произнес Асламаз-Кули уже более спокойно, не выпуская ее руки. — Не удивляйся так же, как я сам не удивляюсь моему настроению. Только этой ночью я осознал, как я несчастен, понял, какое я жалкое создание. Сейчас, когда враг осадил мою крепость и смерть витает надо мной, я чувствую себя совсем одиноким и беспомощным, хотя тысячи вооруженных людей ждут только моего приказа. Объясни, Зубейда, что это такое? Почему я не могу никому верить, ни на кого положиться? Почему я остался один?

— Ты всегда был одинок… — ответила женщина холодно. — Если разрешишь, я скажу тебе правду.

— Говори, не утаивай ничего, я пришел выслушать тебя. Твои слова, как целебный бальзам, излечат мои раны.

— Но они могут и уколоть, как ланцет…

— Пускай колют, даже ранят… Ланцет в руках врача лечащий, оперирующий инструмент.

Зубейда приказала подать кофе и кальян. Служанка сняла с огня серебряный кофейник, разлила кофе в красивые финджаны, один подала хану, другой — ханум. Пока они пили, Паришан набила благоуханным табаком изысканный кальян, поставила перед ханом и ушла, прикрыв за собой дверь. Выйдя в темную переднюю, она прижалась ухом к двери и стала подслушивать.

— Я сказала, что ты всегда одинок, — продолжала Зубейда, — потому что властитель всегда одинок в густой толпе своих подчиненных, своих обожателей и льстецов. Ни друзей, ни приятелей, ни близких — никого у него нет. Он не ощущает одиночества только потому, что слава и власть темной завесой скрывают от него все лучшее, истинное и достойное. Он живет среди подлого обмана и не замечает, что кругом все фальшиво, ложно и давно сгнило… Он не чувствует своего ничтожества потому, что его приказы немедленно исполняются. Это постоянно держит его в заблуждении. Живая мысль, здравые суждения чужды ему, потому что всякое разумное возражение, справедливое противодействие разбиваются о его грубую волю. Он остается при мнении, что все желанное и приятное ему — должно быть приятно для всех… Если еще вдобавок ему улыбается счастье, он делается совершенным дикарем. Ему уже кажется, что все в мире создано для него, для его возвеличения, а что не услаждает его слух и не служит его целям, надо уничтожать. Он привык видеть вокруг покорность, мнимую преданность и никогда ни в ком не нуждается. Но в покорности нет искренности. Когда же бьет час тревоги и поднимается буря, толпа льстецов и лжедрузей пропадает, как черное привидение, рядом не остается никого, кто бы поддержал некогда почитаемого человека. Мало того, бывшие друзья — теперь уже заклятые враги…

— Все верно… — со вздохом произнес Асламаз-Кули-хан. — У меня никогда не было друзей, я был всегда один, всегда окружен льстецами. Но в моей беде меня утешат мой дом, моя семья, она мне не чужая, это самые близкие мне люди.

— У тебя есть дом, но нет семьи, — строго заметила Зубейда. — Тебе нечего ждать утешения в семье.

— Как? — вскричал хан, точно безумный. — Это у меня нет семьи? У кого еще столько жен и детей? За одну ночь у меня родилось семеро детей!

— В стаде баранов тоже в одну ночь рождается сто ягнят, но стадо — еще не семья. Я взяла с тебя слово, что ты не разгневаешься, если услышишь необычные для тебя речи.

— Обещаю.

— Тогда продолжу. Я сказала, что у тебя нет семьи и ты не найдешь утешения у себя дома. Это тебя удивляет, кажется чудовищным. Как может не иметь семьи человек, думаешь ты, у которого сотни жен и детей? Но этого недостаточно. Основа семьи — любовь. Есть ли в твоей семье любовь? Да ее и не может быть. Если твои жены делают вид, будто любят тебя, то они или боятся, или лицемерят, лишь бы получить побольше подарков. Разве это не те же фальшивые отношения между тобой и твоими подданными, которые покоряются ради выгоды или из страха? Никакой разницы. Если ты заглянешь в душу каждой из жен, обнаружишь там глубокую, горькую ненависть к тебе. Почему? Потому что никто из них не связался с тобой по доброй воле: одни были похищены, другие получены в подарок, третьи куплены за деньги. И ты требуешь от них настоящей любви, сочувствия, сострадания, верности и всех качеств преданной супруги! Ты не вправе этого требовать, ведь ты сам их не любишь.

— Я? Не люблю? — огорченно воскликнул несчастный муж. — Ты можешь упрекнуть меня в чем угодно, Зубейда, но только не в этом. Сердце v меня любящее.

— Это тебе только кажется, потому что ты не понимаешь истинного смысла любви, — продолжала женщина все так же холодно. — ты не любишь, ты только наслаждаешься. Наслаждаешься любовью своих жен, как и прочими своими богатствами. Твой гарем — роскошное собрание красивейших женщин, огромное богатство, вроде твоих табунов лошадей, овечьих отар, дорогих товаров в подвалах. Все это одинаково служит для твоего удовольствия.

— Разве можно делать подобные сравнения? — печально произнес хан.

— Сравнение точное. Разница только в том, что лошади, бараны и еда лишены разума, не сознают, как с ними обращаются, и не могут питать к тебе ни любви, ни ненависти. Между тем твои жены, как существа разумные, умеют чувствовать и понимают весь ужас своего положения.

Язык у пленницы развязался. Ей уже не терпелось излить всю горечь сердца, всю боль, накопившуюся за семь лет рабства.

— Все, что ты говоришь, — прервал ее хан, — противоречит мусульманским законам, противно