Приключения Конан Дойла - Рассел Миллер

Лили, кроме того, регулярно предсказывала, когда и от кого придет письмо или телеграмма. Но решающим аргументом для Джин стало сообщение, которое Лили получила от ее любимого брата Малькольма Лекки, погибшего в битве при Монсе. Джин никогда не рассказывала, в чем суть, но говорила, что это касалось важного разговора, состоявшегося между ее братом и мужем. Таким образом, Джин и в этом стала горячей сторонницей мужа.

Лили Лодер-Саймондс была приличной дамой из уважаемой семьи. Ни о каком сознательном надувательстве с ее стороны речь идти не могла. Но тогда как же объяснить ее поведение? Допустим, что касается “автоматического письма” — это известный психический феномен. Возьмите ручку, посидите над листом бумаги в рассеянной задумчивости… что-нибудь да напишете, а уж как это истолковать, дело вкуса.

Есть и еще одно важное обстоятельство: Лили обожала, буквально боготворила Конан Дойла, некоторые их общие знакомые полагали, что втайне она была влюблена в него. Вполне вероятно, она всячески старалась угодить ему. А что же могло порадовать его более, чем убедить его жену в существовании “того” мира? “Военные тайны”, которые узнавала Лили, тоже могут иметь вполне реальное объяснение. В доме постоянно гостили, жили и развлекались офицеры. Разговоры велись самые откровенные, так что услышать Лили могла все что угодно — имена, названия частей, полков, населенных пунктов… Да и сам хозяин дома регулярно читал им вслух куски из своей “Истории”. А узнав о гибели “Лузитании” и смерти сестры, кто угодно написал бы, что “это ужасно”. И о разговоре мужа с братом, важном для всех в семье, Джин сама могла упомянуть любимой подруге. Одним словом, кто хочет поверить, тот найдет аргументы. Конан Дойл хотел верить.

Далеко не все в семье Дойла разделяли его новые взгляды. Ни у матери, ни у сестры Иды или старших детей Дойл не нашел поддержки. Мэри Дойл, которой тогда было уже восемьдесят лет, Артур, несмотря на ее явную антипатию к его увлечению, писал 9 мая 1917 года, что он “убежденный спиритуалист”: “Кингсли сейчас на фронте… Я получаю от него бодрые письма, но я очень беспокоюсь о нем. Меня не пугает, что мальчика убьют, отныне меня не тревожит смерть, но я ужасно боюсь увечий и страданий. Все, впрочем, предопределено…”

А Кингсли писал с фронта своей тетке Иде, что у него большие сомнения по поводу спиритуализма, но он не собирался спорить об этом с отцом. Он был искренне верующим христианином и писал сестре Мэри, что спиритуализм и “то прекрасное и духовное”, что есть в религии, несовместимы. Мэри полностью соглашалась с братом и говорила, что ей кажется чем-то “болезненным, неестественным” общаться с тем, кого любишь, через тело постороннего медиума. Но в итоге она сдалась и под влиянием отца приняла спиритуализм.

Ида написала брату, что идея, будто “духи болтаются над землей”, представляется ей весьма сомнительной. Она получила от него резкий ответ, где были такие слова: “То, что мы думаем, не имеет ни малейшего значения”.

К осени 1917 года Конан Дойл окончательно созрел, чтобы публично заявить о своих религиозных воззрениях. Для этого он решил выступить на собрании Лондонского союза спиритуалистов. Проходило оно в Британской галерее художников 25 октября. С самого начала Дойл объяснил собравшимся, что прошел долгий путь размышлений и колебаний, пока не убедился окончательно и бесповоротно, что идеи спиритуализма вполне здравы и объективны. Он говорил почти час, в частности о том, что нет противоречий между официальной религией и спиритуализмом, хотя бы потому, что в основе обеих лежит глубокая вера. Говорил и о том, как происходит переход в мир иной — просто и безболезненно; о том, что духовное тело — аналог физического; что загробная жизнь есть лишь логичное продолжение земной и что все в мире течет и продолжается в удивительном, волшебном развитии.

Единственное, о чем Конан Дойл не сказал, но во что уже свято верил, — так это то, что он стоит на пороге величайшего в истории человечества открытия.