Камила - Станислава Радецкая

с опухшими от поцелуев губами, в доме гробовщика никто не спал, и мне не удалось незаметно проскользнуть на кухню: гости господина Тишлера усадили меня за праздничный стол, и госпожа налила сладкого вина. Я и без него была пьяна, потому болтала без умолку о всякой ерунде, словно безголовая кокетка, и мне то и дело отпускали комплименты. Впервые мне нравилось беззлобно поддразнивать мужчин, и я не боялась их и не стеснялась, как обычно, словно Иштван снял с меня тяжелое, многолетнее заклятье. Перед сном я мечтала, как мы уедем куда-нибудь из Вены, заведем хозяйство и будем жить ладно и мирно; перед окнами я посажу шток-розы и дикий виноград, и Арап будет нежиться на траве под солнцем, подставляя живот его лучам, а на очаге будет вариться обед, и, может быть, прозвучит детский смех, так похожий на смех Иштвана…

Хорошее настроение не оставляло меня и в следующие дни, и госпожа Тишлер беспокойно поглядывала на меня. Она осторожно расспрашивала про комиссара, но я только пожимала плечами и отвечала, что забыла о нем напрочь. Господин Тишлер в шутку пенял мне, что я отпугиваю смерть своим радостным видом, но, кажется, он был доволен, потому что родственники покойных платили тогда щедрей, чем когда бы то ни было.

Я знала, где находится дом хозяина Иштвана, и если мой путь пролегал в той стороне, то старалась пройти мимо него, в робкой надежде случайно повидаться. Конечно, я не собиралась здороваться с Иштваном, но мне было бы приятно, если бы он увидел меня и подал знак узнавания: улыбка, слово, жест.

В тот день то начинал моросить дождь, то сквозь низкие клочкастые серые облака проглядывала синева, дул неожиданно холодный ветер, и я возвращалась домой, кутаясь в суконную тонкую накидку с капюшоном. На душе было хорошо, как все последние дни: я относила снадобья для младенца, которые прописал доктор Мельсбах, и за последние дни ребенок пошел на поправку. Мне было приятно видеть чужое счастье, ведь когда счастлив сам, хочется делится им со всеми. Частичка благодарности большой семьи распространилась и на меня, хотя по праву она принадлежала только Йоханнесу и аптекарю, и я несла домой свежие яйца и тонкую льняную ткань на рубашку доктору.

Всякий раз, когда я сворачивала в переулок Иштвана, меня охватывало предвкушение чуда, как бывало давно, в детстве, перед большими праздниками. Так было и в этот раз, и я замедлила шаг, прежде чем повернуть.

У его дома стояла нарядная карета, почти перегородившая улицу, и я остановилась, не решаясь идти дальше. Старый слуга с добрым морщинистым лицом отпер дверцу и помог выйти нарядной девушке в розовом платье. На шее у нее была жемчужная нить с медальоном, кружева на рукавах тонки и полупрозрачны, а ленты на подоле шелестели и шуршали при каждом ее движении — она напоминала райскую птицу, которая по ошибке залетела в пасмурный город. Черты лица по красоте ничуть не уступали платью, наоборот, превосходили его — чистые, точеные, разве что подбородок был чуть длинноват. Она с радостным возгласом бросилась к дверям дома, и на сердце у меня почему-то стало холодно, хотя я еще не видела того, кто вышел ей навстречу. Со звонким лаем ей навстречу выбежал Арап и начал ластиться к ее ногам, почти также, как встречал меня, но еще радостней, еще безудержней.

Она обнимала Иштвана, ничуть не стесняясь всей улицы, и он шутил с ней, и красавица с готовностью смеялась. Они были равны — оба красивые, нарядные, умные, ровесники, и я даже не почувствовала ревности, лишь усталость и пустоту, как будто все мои чувства смыло вон. Из кареты показалась служанка, похожая на бабушку-ворчунью из сказки. Она передала Иштвану какие-то коробки, перевязанные лентой, с любовью погладила девушку по щекам и шутливо погрозила ей пальцем.

Я попятилась назад. Выше моих сил было смотреть на эту идиллию, и почему-то казалось, что эта девушка отняла у меня все, что мне принадлежало, хотя, наверное, было наоборот. Кем она была? Невестой? А кто тогда я?

— Правда, красивая пара? — послышался голос сзади, и я вздрогнула. Рядом со мной стояла женщина с постаревшим раньше времени лицом. Я пожала плечами, не в силах ответить ни да, ни нет, но мой ответ ей был и не нужен.

— Люблю смотреть на молодоженов, — продолжила она мечтательно. — Отец невесты нанял семь белых лошадей, украшенных попонами из золотой парчи, и два факельщика бежали перед ними и разбрасывали деньги, чтобы люди выпили за счастье новобрачных.

Девушка наклонилась почесать Арапа, и тот с готовностью упал на спину, потешно вытянув переднюю лапу. Они с Иштваном рассмеялись в унисон, взглянули друг на друга и вновь поцеловались. Я отвернулась и сломя голову побежала прочь: это был Рай, в котором мне не было места.

Сразу вернуться домой я не могла и бесцельно бродила по улицам: бездумно глазела на уличные представления, купила сладкий брецель, чтобы заесть пустоту внутри, зашла в церковь и сразу вышла, потому что на месте мне не сиделось. Я не винила Иштвана, не могла его винить, ведь это я сделала первый шаг к нему, когда вообразила себе, что он вернулся за мной, но все-таки недоумение не покидало меня: ведь он продолжал со мной встречаться. Я остановилась у модной лавки и посмотрела на свое мутное отражение в большом окне: худая, с отвратительным прямым носом, с волосами буро-серого цвета, с тонкими губами и острым подбородком, одета бедно — никакого сравнения с его женой. Кому в здравом уме я вообще могла понравиться? Никакая краска для лица и никакие наряды не спасут такую уродину. Мне вспомнились давние слова Иштвана про лягушачий возраст, и я поскорей вытерла глаза, чтобы не расплакаться. Мой лягушачий возраст так и не прошел.

За окном, полуприкрытым занавесью, с хозяином ворковала пара: кавалер покупал своей даме чулки. Хозяин рассыпал перед ними разноцветную гору шелка: белые, розовые, голубоватые, желтые, с вышивкой и лентами, на любой вкус, только выбирай. Он почтительно склонился перед ними, галантно отставив ногу назад,