Том 1 - Григорий Анисимович Федосеев

Там плотный зеленый свод из ветвей столетних деревьев создает постоянную дневную тень. Всюду сумрачно, и только длинные клочья лишайника украшают своею сединою темный фон леса. Под ногами гигантский папоротник, а в воздухе сырость и запах гниющих деревьев. Мы старались как можно скорее пересечь эту чашу и радовались вдруг показавшемуся впереди просвету.

Ночевать остановились на лесной лужайке, у ключа.

Я сидел за дневником и изредка посматривал на лужайку, где паслись лошади. С тех пор как появился на свет жеребенок, жизнь табуна несколько изменилась. Почему-то некоторые кони вдруг стали проявлять к нему родительскую заботу. Пожалуй, мать меньше беспокоилась о нем, чем другие. Стоит только на минуту остановиться каравану, как Горбач и Санчо начинали ржать и, ломая строй, искали малыша. Бывало и так, жеребенок ляжет отдохнуть, мать, Гнедушка, отойдет с другими лошадьми, а Бурка останется возле него. Или: проголодается жеребенок и поднимет крик, разыскивая мать, тогда все лошади бросятся к нему и, окружив, начнут непонятными звуками выражать свое беспокойство. Всему этому больше всех радовался Самбуев. У него только и разговора было о Воронке, так называл он жеребенка.

Суета в лагере затихала, лошади еще продолжали пастись, разойдясь по всей поляне. Недалеко от стоянки спал уставший за дорогу жеребенок, а рядом с ним, опустив головы, дремали Бурка и Рыжка.

Наконец лагерь уснул. Но в поздний час, когда над рекою появилась полоска тумана и густая роса посеребрила траву, вдруг Левка и Черня подняли лай. Мы вскочили и, не зная, в чем дело, столпились у костра. Собаки, пытаясь сорваться со свор, бросались по направлению дальнего угла поляны. Оттуда уже доносился дружный бег табуна. Не прошло и несколько минут, как из темноты вырвались к огню лошади. Они окружили стоянку и, повернув головы, стали храпеть.

— Воронко!.. Воронко!.. — крикнул Самбуев, исчезая в темноте. За ним, заряжая на ходу бердану, бросился Прокопий. Трофим Васильевич спустил собак, и они, опередив бегущих, где-то на краю поляны, подняли лай.

— Улю-лю!.. Бери его!.. — доносился голос Прокопия.

Но вот у огня появился жеребенок. Он был весь в крови, и лошади, обступив его, еще больше стали храпеть. Теперь к голосу Прокопия присоединился и голос Самбуева. Мы с Лебедевым бросились на помощь. В темноте трудно было разобрать, что там творилось. Собаки и какое-то черное животное катались по траве. Лебедев содрал с березы кору и, свернув трубочкой, зажег ее. Яркий факел осветил угол поляны. На траве лежала крупная росомаха и беспомощно отбивалась передними лапами. Справа сопел Левка, впившись зубами в горло зверю, а Черня с другой стороны, упираясь лапами в бок росомахи, рвал ей грудь.

Мы утащили мертвого хищника в лагерь.

— Я его бил да бил; бил да бил… — рассказывал Самбуев, как он расправлялся с ним палкой.

У жеребенка была прокушена с двух сторон спина и разорвано горло. Он лежал недалеко от костра и изредка чуть поднимал голову. Мы видели его потускневшие глаза. Лошади далеко не отходили.

Утром, когда мы покидали стоянку, Воронко был уже мертв.

…Встречая солнце, на восток потянулись облака. Перегоняя друг друга, они мешались, темнели, но ветер не давал им покоя и они мчались вперед.

Мы поднимались с восходом солнца и, пока Алексей готовил завтрак, успевали приготовить вьюки. Я один или с Павлом Назаровичем обычно отправлялся вперед по тропе и шел до обеденного привала. Если это был солнечный день, то останавливались под тенью кедра, на краю поляны или на берегу ручья. В пасмурный день, когда особенно свирепствует гнус, мы предпочитали отдыхать на берегу реки. Там всегда есть течение воздуха и гнус не так назойлив.

Мы продвигались все дальше и дальше по долине. С левой стороны ее оконтуривает близко подступивший к реке Кинзилюкский хребет. Это один из суровых отрогов Восточного Саяна. На какую бы часть его мы ни взглянули, всюду по нему лежали глубокие щели, забитые почти никогда не тающим снегом, да светлые полосы — следы недавних обвалов. Вершины голые и безжизненные. На западе, у устья реки, хребет заканчивается высоченным гольцом, веером разбросавшим вокруг себя недоступные скалы. На востоке же его огибает Агульское белогорье, и там, приподнявшись над окрестными горами, он обрывается пиком. Средняя часть хребта, вдоль которой мы шли, имеет любопытные очертания, украшена причудливыми башнями и разнообразными фигурами. Северный склон всего хребта благодаря большой крутизне мало озеленен, по его складкам шумят водопады, и всюду видны остатки льда, сохранившегося в холодных расщелинах.

Чем дальше мы шли по Кинзилюку, тем интереснее становилась долина. За каждым поворотом нас ждал новый пейзаж. Горы становились круче. В полдень, когда нужно было делать привал, долина неожиданно расширилась и слева показалось ущелье. Люди и лошади устали. Уже не раз я слышал от Павла Назаровича:

— Дальше, возможно, поляны не будет, надо остановиться.

Но я решил дойти до ущелья, чтобы на следующий день совершить однодневную экскурсию на вершины ближайших отрогов, для изучения рельефа. В три часа тропа наконец привела нас к реке. Это была Малая Белая, первый правобережный приток Кинзилюка. Ее-то ущелье мы и видели. Переходить вброд с вьюками было опасно. Малейшая оплошность, споткнется ли конь или нетвердо станет ногою, и река не замедлит сбить его и похоронить в своей холодной пучине. Пришлось готовить переправу, чтобы расположиться лагерем на противоположном берегу.

— Как бы опять дождя не было, — говорил Павел Назарович, осматривая горизонт. — Вишь, вечерняя заря потускнела. Это — к перемене.

Действительно, на западе, там, где скрылось солнце, появились темные полосы, а затем я увидел на груди Кинзилюкского гольца клочья тумана. Мы уснули, но перед утром вдруг послышались раскаты грома и пошел дождь. Он продолжался часа три, затем ослабел, гроза стихла, и на тайгу посыпалась изморозь. Вода в реке стала прибывать, но мы успели перебраться на левый берег.

Ранним утром наш караван уже шел по долине, все тем же направлением, к вершине Кинзилюка. Теперь мы находились в самой недоступной части Восточного Саяна, где горы одним своим видом способны напугать путешественника, где, не смолкая, шумят водопады, а тайга не слышала голоса человека. По крутым зеленым отрогам, что подступают близко к реке, изредка попадались изюбры. Одни из них, не замечая нас, продолжали кормиться, а другие, насторожив уши, бросались прочь, но сейчас же останавливались и, охваченные любопытством, долго наблюдали за нами, пока караван не скрывался в лесу. В