Каирская трилогия - Нагиб Махфуз

Особенно Амину приводили в восторг внимание и почести, оказываемые ей как матери невесты — ей, не изнеженной вниманием и заботой за целую жизнь. И даже тревоги Хадиджи скрылись в огне веселья, словно мрак ночи, что скрывается с рассветом поутру. Посреди радостного смеха, нежных песен и занимательных историй она позабыла свои прошлые печали. А затем они ещё больше стёрлись из её памяти, уже благодаря новой, искренней печали, вызванной скорым расставанием с Аишей. Это вызывало у неё подлинную любовь и сожаление. Так старые печали исчезли перед лицом новой, как исчезает злоба перед лицом великодушия, или когда обе стороны личности человека прячутся в глазах другого, что любит одну сторону, и ненавидит иную, — например, в час расставания. Ненависть к той стороне, что вызывала у неё печаль, и уверенность в себе, появлявшаяся временами, если она смотрела на себя в зеркало и видела своё полное мясистое тело — «половину красоты» — независимо от того, привлекала ли она к себе взгляды хотя бы нескольких женщин, или нет. В последнем случае они принялись её безудержно расхваливать, и их похвала наполняла её надеждой и мечтами, которые и давали ей сил жить дальше.

Ясин и Фахми сидели рядом друг с другом, и то весело болтали, то слушали оркестр. К ним время от времени присоединялся Халил Шаукат — жених, — всякий раз, когда находил возможность выбраться сюда посреди «каторжных» работ этой увлекательной ночи. Несмотря на насыщенную радостью и музыкой атмосферу, в глубине души Ясина таилась тревога, а в глазах его светился рассеянный взгляд. Иногда он бормотал себе под нос вопрос, что так мучил его: интересно, а позволят ли ему утолить жажду рюмочкой-другой? Вот почему он один раз даже нагнулся к уху Халиля Шауката — тот был другом братьев — и шепнул ему:

— Войди в моё положение, пока ночь не кончилась.

Юноша, понимающе подмигнув ему, ответил:

— Я подготовил в особой комнате стол для таких друзей, как ты.

Ясин успокоился, и к нему вернулись бодрость и желание веселиться и слушать музыку. Однако он не был настроен напиваться допьяна: в такой праздничной атмосфере, среди членов семьи и знакомых выпить немного вина уже считалось большим достижением, особенно если отец уединился в гостиной с друзьями неподалёку. Даже то, что он узнал о его тайной жизни, не отменяло традиционно высокого положения того в его глазах. Отец по-прежнему был для него цитаделью, пред которой он преклонялся, и которую почитал. Он так же, как и раньше, высказывал ему преданность и послушание, несмотря на выведанный им секрет, и не помышлял о том, чтобы раскрыть его кому-нибудь, даже Фахми — самому близкому ему человеку. Вот почему с самого начала ему было достаточно рюмки-двух, чтобы насытить своё непреодолимое желание и тем самым подготовиться к песням, веселью и всему тому, что приобретало настоящий вкус лишь под рюмочку-другую.

Фахми же, в отличие от Ясина, не был так уверен, что сможет утолить таким образом свою жажду. Внезапно, с появлением невесты в зале, его печаль только усилилась. Вместе с женихом и братом он вышел навстречу ей с пустым сердцем, и тут взгляд его упал на Мариам, которая шла позади невесты с сияющей улыбкой на губах, приветствуя всех присутствующих и забавляясь их радостными криками. Шёлковая вуаль на лице Мариам просвечивала, так что его можно было полностью увидеть. Фахми с замиранием сердца следил за ней взглядом, пока они обе не скрылись на женской половине дома. С пошатнувшимися чувствами, как будто неожиданно на него налетел настоящий ураган, он вернулся в мужскую компанию, хотя до того, как увидеть её, он был абсолютно спокоен и развлекался весёлыми беседами, пытаясь забыть свои печали. По правде говоря, с течением времени он обнаружил, что начал забывать своё горе и потихоньку утешаться, словно его сердце собиралось с силами после всех мучений. Но стоило кому-то напомнить о ней, или если в воздухе проносилось упоминание её имени, как сердце юноши начинало трепетать от острой боли, и одно мучение следовало за другим, словно воспалённый подпорченный зуб, до поры до времени не дающий о себе знать, пока какой-нибудь кусок не заденет его, или он не коснётся чего-то твёрдого, и вот тогда-то взрывался от боли. Так и любовь обнажала его душу изнутри, крича во всё горло о том, что он по-прежнему находится в заключении, и ни забвение, ни утешение не освободили его из этого плена. Он давно уже хотел, чтобы никто другой не замечал её до тех пор, пока он не станет мужчиной, который твёрдо стоит на ногах и свободен в своих действиях. Пока он лелеял эту мечту, проходили дни, недели и месяцы, а к ней так никто и не приходил свататься. Но сам Фахми не наслаждался подлинной уверенностью, а в душе у него оставалось место для чередовавшихся опасений и тревог, нарушавших его безмятежность и расстраивавших мечты. Боль и ревность наносили ему один удар за другим. Сила воображения подсказывала, — а она не была лишена доли истины, — что если бы удары судьбы были ожесточёнными и жестокими, и свалились бы на него позднее, вызвав новые причины для опасений и тревог, а значит и для ревности и боли, то он тогда воспринял бы всё это ужасное мучение как удар судьбы лишь один раз, а после того, кто знает, возможно, разочарование принесло бы ему намного больше того, чем все эти напрасные мечты: покой и мир. Но Фахми не отдавался во власть страданий посреди такого радостного вечера: его окружали взоры родных и друзей.

Увидев, как Мариам идёт следом за его сестрой, он не мог не отреагировать, так же как не мог медленно пережёвывать страдания или обнаружить свои скрытые чувства, и потому решил поступить наоборот — не щадя себя отдаться разговорам, смеху и всем своим видом изображать блаженство и счастье. Оставаясь же наедине с собой хотя бы на миг, он испытывал в глубине души одиночество, что сжимало его сердце. По прошествии дней он осознал, что когда увидел Мариам, шествующую в свите невесты, любовь вновь забушевала в нём, как налетает внезапно шум, что лишает сна. Он нисколько не насладился весельем того вечера, и в груди его больше не