Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская

в этом книжном повествовании отдельные записи. Не принял. На фронте он, размышляя о послевоенной литературе, рассчитывал и на мой качественный текст в 60-х. Но ведь покуда что на дворе 1951 год. Мы все же чокались и пили.

Впоследствии в редакции «Нового мира» мне случалось отмечать выход опубликованной в журнале повести, а книг своих как-то не пришлось больше ни разу. Не знаю почему.

5

В «Комсомольской правде» появилась положительная рецензия писателя Вершигоры на вышедшую мою книжку. Он, член редколлегии «Знамени», настаивал на опубликовании повести в журнале. «Он на нас топал, – говорила мне Софья Дмитриевна Разумовская, знаменитый в те годы редактор „Знамени“, и, питая слабость к пикантным сюжетам, поясняла от себя: – Он, Лена, влюблен в вас». Иначе с чего бы? Но Вершигоре понравилась повесть. Мне он надписал свою книгу, как, наверное, надписывал и другим, симпатизируя добровольно связавшим свою судьбу с воюющей армией, – «Человеку с чистой совестью». Это первая книга у меня с авторской надписью, и стоит она на первой полке в большом шкафу, где надписанные книги.

Вслед за его выступлением стали кое-где в печати мимоходом неодобрительно цепляться к книжке.

– Это я на вас теперь своих врагов навесил, – говорил Вершигора.

Петр Петрович Вершигора – до войны кинорежиссер Киевской студии, попавший в безысходное киевское окружение в начале войны, был одним из организаторов партизанского отряда из таких же, как он, бедолаг. Командовал дивизией в партизанском соединении легендарного Ковпака. Генерал, Герой Советского Союза, автор одной из первых книг о войне, о партизанах, книги живой, насыщенной. Книгой зачитывались. Мне показалось странным его упоминание о своих врагах. Его преследовали за интернационализм на Украине (более-менее скрытно), за то, что не отражена роль партии (в Москве, открыто). Ему мстили бывшие соратники за откровенность или за то, что обойдены в книге, или просто из лютой зависти. И сам легендарный партизанский командир Ковпак негодующе не прощал ему книги, желая видеть себя в ней в лучах славы, а не живым человеком, самородком со слабостями, не умалявшими его. Он был малограмотен. На рукописи «своей» книги, которую писал за него Евгений Герасимов, Ковпак расписался, не читая: «четал Ковпак» – этот автограф видела у Герасимова.

Вершигора, хотя поначалу был бурно принят, оказался одинок в литературной среде; к тому же не пил, что не способствовало сближению. Написав еще одну книгу о партизанах, чувствовал себя за пределами этого материала неуверенно, терзался, поручил мне прочитать рукопись и обсудить с ним.

Он не был защищен счастливым, плодотворным погружением в творческую работу, простодушно открыт для чувствительных ударов со стороны и личных неладов. Хороший, достойный, яркий человек и писатель был травим и подорван. Болел и рано умер. Внезапно.

6

Серия «Военные приключения» отметила свое юбилейное издание солидной конференцией в Союзе писателей, в конференц-зале. Подводились итоги. Я тоже получила приглашение.

Докладчик – автор военно-приключенческой литературы Николай Томан, малоформатный под стать серии, с подчеркнуто прямой спиной, как это бывает у тех, кому не хватает роста, но достает упрямства и целеустремленности, прошелся по книжкам, роздал всем сестрам по серьгам и слегка пнул меня, не зло. Остальное еще предстояло.

Начались выступления. Много сыпалось похвал этой серии. Было наглядно: идет мероприятие по приданию веса легковесному изданию. Мою книжку как пример неудачи издательства не оставляли в покое. Что-то такое нагнеталось и должно было произойти. Произошло. Прозвучало. Оказывается, написанное мной на руку американцам. Что? Почему? Какая зацепка, аргументация? Не имело никакого значения. И теперь все танцевали вокруг горячей темы: автор с проамериканскими поползновениями затесался в достойную серию. Формулировки ужесточались. Стенографистки за отдельным столиком фиксировали их своими закорючками.

Тот, кто еще не был в сознательном возрасте в 1951-м, году ожесточенной борьбы с «космополитизмом» и происками главного нашего врага – Америки, не оценит, какая угроза нависла надо мной. Это было время охоты на ведьм, и нечто подобное я испытала в тот вечер на себе.

Наверное, что-то проступило на моем лице. Мне передали записку. Крохотный клочок: «Не огорчайтесь. Вы написали хорошую вещь. И. Козлов».

Иван Тимофеевич Козлов, впоследствии известный критик. Тогда я едва была с ним знакома. Еще в погонах полковника он возглавлял в Воениздате отдел, и за его подписью отправилась моя повесть в производство. Он мог из-за нее иметь неприятности, пострадать. Не отмежевался. «Не огорчайтесь…» Я сберегла этот клочок бумажки.

Напоследок организаторы конференции заверили нас, что в ближайшем номере журнала «Знамя» отделом критики будет опубликована стенограмма заседания.

7

Я оказалась в совершенно незнакомой и грозной ситуации. Как только в «Знамени» в соответствии со стенограммой будет сказано о моей повести, я вообще лишусь любого литературного заработка. Ни одна редакция и близко не подпустит, с литературной пособницей американцам никто не захочет иметь дело. А кто б и захотел, не сможет. В моем положении это была бы катастрофа.

Я решилась поехать в редакцию «Знамени», еще не понимая, о чем же я буду там разговаривать, как поведу себя. Редакция находилась на улице Станиславского, это бывший Леонтьевский переулок, где наискосок от редакции моя школа. Но я как-то не заметила тогда этого. Я вошла, спросила кого-то, где отдел критики, и шагнула в широко раскрытую дверь. Сотрудник отдела недоуменно глянул из-за стола, но не пресек мое вторжение. Я же готова была отпрянуть назад и выждать, пока уйдет сидевший за разговором с ним упитанный мужчина в военной форме. Подполковник. Но было уже поздно. Я прошла к столу, вынужденно села, как мне было подсказано. И что же? Не так просто было заговорить о цели своего прихода – ведь кем, собственно, я явилась? Просительницей, да еще при постороннем свидетеле. Кое-как заговорила. О том, что моя книга и, значит, я сама подверглись вчера на конференции черт знает каким нападкам. Пришлось конкретизировать – каким: меня обвинили в том-то и том-то.

– Нет, отчего же, – вставил твердым голосом посторонний свидетель, подполковник, перебив меня, – все говорилось вразумительно, по существу. Книга в издательстве шла не через меня, я ее не читал. Но вчера все было внятно донесено…

И тут подоспело во мне негодование и за вчерашнее, и за то, что происходит сейчас, – оно помогло, мне кажется, окрепнуть, сохранить лицо. Я резко заговорила: «Вот такие же, как вы, недобросовестно судят о книге, не читая ее».

Редактор не понимал, что происходит, ему еще не передали расшифрованную стенограмму. Обратившись к нему, я попросила, прежде чем он подготовит стенограмму к опубликованию, прочитать мою книжку и выложила ее из сумки на стол.

Мне не запомнилось лицо