Песни - Юрий Маркович Нагибин

Юрий Нагибин

ПЕСНИ

Рассказ

Я рано узнал прелесть песни. Мне пела мама.

Шумом полны бульвары,

Ходят, смеются пары… —

звучало по утрам в залитой солнцем комнате. Мама вытирала пыль с вещей, отдавая солнцу их лакированные глади. А я был во власти бульваров, полных светлой радости, шумящих молодыми голосами и весенней листвой.

И может все случиться!.. Я не знал, пела ли мама ещё, я просто ничего больше не слышал. Сердце обмирало и замыкалось в своей тайне: что-то случится в моей жизни, непременно случится, грозное, счастливое, до стыда сладкое, о чём я и думать не смел.

И все же мамино пение не шло в сравнение с пением «родни» — так называла многочисленный клан своих родственников молодая женщина Катя, соседка по квартире. Катя работала надомницей, она делала матерчатые и бумажные цветы. Когда я был совсем маленьким, Катя присматривала за мной во время маминого отсутствия, позже она всегда приглашала меня на свои домашние праздники. У Кати было шесть женатых братьев и три замужние сестры, все как на подбор рослые, крепкие, громкие люди, с размашистыми движениями, рождавшими ветер. Профессии и у братьев и у деверей были мужественные: четверо братьев работали пожарниками, один милиционером и один сторожем в зоопарке; муж старшей сестры был шофёром, средней — мясником, младшей — водолазом. Худенькую, юную незамужнюю Катю они жалели, уважали и называли «художницей».

Петь «родня» начинала не сразу. Поначалу долго сидели за столом, загромождённым страшноватой в своей близости к изначальному естеству снедью. В нашей семье пища была предельно удалена от своего живого прообраза: угадай-ка в солёных кусочках, тщательно упрятанных под сметанным соусом с зелёным луком, сельдь или загубленных для холодца поросят в студенистой массе с кружочками огурцов, яиц и зубчатками моркови. А тут селёдка покоилась на блюде всем своим открытым мёртвым телом, с перламутровой, красноглазой головой и задранным хвостом; поросячьи ножки с раздвоенными копытцами торчали из бледного желе, а на масле жареной телячьей ноги рыжели волосы. Эти блюда стояли вперемежку с горами пунцового винегрета, квашеной, сильно пахнущей подсолнечным маслом капусты, солёными огурцами и многочисленными бутылками водки и вина. Вся эта снедь, как и расположившиеся вокруг неё люди, обладала яркой, терпкой живописностью.

Надо было опустошить тесно уставленный стол, утыкать блюда окурками — особенно доставалось селёдке, получавшей окурок в полуоткрытый жалобный рот; надо было опорожнить все бутылки с красным и белым вином, чтобы Катя вразрез нестройному шуму завела:

В маленькой светёлке

Огонёк горит…

Шум сразу стихал, и в Катином голосе исчезали визгливые ноты, он становился тих и мелодичен:

Молодая пряха

У окна сиди-и-и-ит!..

Блаженство входило в мою грудь. Я словно знал в своем предбытии маленькую светёлку, озаренную красноватым, чадящим пламенем масляного светильника, видел склонённую над пряжей русую голову с косами короной, слышал даже, как тепло, скромно и нежно пахнут эти девичьи косы. И как же любил я пряху, как жалел её одиночество, её беспомощность в огромном, чёрном, ночном мире, обступившем светелку с бедным, слабым огоньком! Странно, но строка следующего куплета: «Вот она ласкает старого вдовца» — не доходила до меня. И не потому, что я был так наивен, а просто я чувством не поспевал за ней. Я был ещё во власти печального одиночества пряхи, когда появлялся этот вдовец. Но затем вдовец воплощался в заслуженного генерала, и я принимал его как надежду, как спасение бедной пряхи, да разве мог я его не принять, когда сам был этим храбрым, щедрым, великолепным генералом! В горле вскипали умилённые слезы, и, боясь расплакаться, я с нетерпением ждал того, что должно было непременно последовать в конце песни. Едва Катя нежно и чуть лукаво допевала последнюю строку о возможном счастье пряхи с генералом, как Фотий Иванович, муж старшей сестры, страшно кривя худое, усталое лицо, шутовским басом выкрикивал:

И из пряхи выйдет

Хучь куды мадам!..

Я сознавал, что это пошлость, портящая песню, но был благодарен Фотию Ивановичу за разрядку, ведь она уберегала меня от слёзного распада, давала силу слушать новую песню. А это была отчаянная, страстная, гибельная песня:

Окрасился месяц багрянцем,

Я волны морские видал.

Поедем, красотка, кататься,

Давно я тебя поджидал…

Новая песня исполнялась иначе, чем первая. Ту пела одна Катя, а хор подтягивал припев, здесь же Катя лишь заводила. Мужские голоса порой властно забирали её себе, затем те и другие сливались воедино. Почему «родня», никогда не видавшая моря, с такой силой тоски пела о волнах, о парусах, отданных ветру, о гибельной пучине? Тогда я не задумывался над этим, моя душа под белыми парусами сама неслась в гибель. А потом начиналось страшное. И хотя я знал, что это страшное неизбежно придёт, оно всякий раз поражало меня своей нежданностью, ибо рождалось в ещё не замолкшей ноте предыдущей песни. Замирая, тянулся высокий, долгий прощальный звук, хор расставался с погибшими в волнах любовниками, а уже где-то в конце стола дробно, резко выбивалось:

Сергей поп, Сергей поп,

Сергей дьякон и дьячок,

Пономарь Сергеевич

И звонарь Сергеевич!..

Тут хор не выдерживал, обрывал прощальную ноту, так и не доведя её до последней, искупающей печали, и с ходу вразнобой взрёвывал:

Вся деревня Сергеевна

И Матрёна Сергеевна

Разгова-а-аривают!..

Чем так поражала меня эта песня? Она рождалась из чего-то неведомого мне, в какой-то угрюмой давности, где эти знакомые и милые люди были совсем иными, во власти тёмной, неизбывной беды. Недаром эта песня не требовала ни лада, ни стройности, каждый голосил что было мочи, не заботясь об остальных. Но раскрепощённые, высокие и низкие, визгливые и густые голоса обретали странное единство в том разрушительно-могучем чувстве, какое владело певцами. Глаза их стекленели, пот орошал щеки и лоб, простые добрые люди становились грозными. Куплет повторялся без счёта, с каждым разом всё более яростный.

Но вот рассыпалось заключительное: «Разгова-а-аривают!» Всё? Нет! Навалившись грудью на стол и топорща усы, Фотий Иванович снова рубит:

Сергей поп, Сергей поп…

Но ему не владеть песней.