42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Михаил Тарковский

42-й до востребования

© Тарковский М. А., 2024

© ООО «Издательство „Вече“», 2024

Моей матушке

Не оборачивайся, Иванушко, остолбенеешь… Но как не вспомнить детские годы, особенно самые ранние, напитанные ощущением такой необъяснимой значимости происходящего, что всё как в сумерках, но не из-за раннего вечера, а из-за общей густоты происходящего, крепости смыслов. Словно ещё провожает праматеринское, хотя молодой мир уже льётся потоком, и ты весь – как неприморгавшееся око.

Трудно, судорожно подаётся окрестность, и ты неверно идёшь, увязаешь. И от каждого шага охватывает тайной уже секунду спустя, и чем глубже затягивает прошлое сандальку с хлябкими ремешками, тем бездонней зияющий след и родней вереница отпечатков. И чем чаще оборачиваешься, тем непостижимей светлый столбняк…

Из старых записей

Часть первая

Большая часть моих предков пришли из русской старины, и ощущение корня, пожалуй, было главным, что я вынес из детства. Главным же хранителем этого корня была бабушка, сумевшая передать главное, так и не произнеся слов «корень» и «старина».

Я родился и вырос в Замоскворечье, в деревенских почти переулках. Две комнаты были у нас на первом этаже двухэтажного дома с кирпичным низом и бревенчатым верхом. Родители работали, пытались снимать жильё неподалёку, а позже купили «кооперативную» квартиру в другом конце города, в Марьиной Роще. До пятого класса школы я прожил с бабушкой Марией Ивановной. С детства меня окружало целое скопище прекрасных людей, но именно бабушка стала моим самым непостижимым и кровным человеком. Это книга о бабушке и близких её по роду.

День рождения

Дверь нашей общей квартиры отворялась в длинный коридор с дощатым полом. Слева он почти сразу же выходил во внутренний двор к моим окнам, а справа тянулся мимо других дверей к улице. Был он тёмным и бесконечным, а когда кто-то отворял уличную дверь, его даль вспыхивала ослепительно-ярко. И становились видны длинные и узкие половицы, рельсово уходящие в лучистое марево.

По левую руку жили работницы «Гипрожира», приехавшие из деревень. Их квартира звалась Общежитием. Была среди них тётя Надя, сутулая, худющая, скуластая, как кошка, и с чёрно-жгучими глазами. Бегала она в красно-зелёном халате с засученными рукавами.

Первый свой день рождения запомнил так: иду по коридору в сторону улицы. Из общежития выскакивает кошачье-скуластая тётя Надя. Я заявляю:

– Мне три года.

Она отрезает:

– Год.

Почему «год»? Может, она и другое сказала, но близких рядом не было и свериться не с кем. Да и смотрел я на мир, как сквозь цветной холодец. Вздроги, неверность движений, их пробность. Было ли – не было…

Да было: день полёта Гагарина помню отлично, а мне два с половиной года. Идём мимо керосинной лавки, и над городом высоко в небе летит вертолёт, красный Ми-4. Уже отбросал листовки… На улицах по-праздничному пустынно, и отсветом вертолёта сеется из поднебесья ровный розовый свет.

Щипок

Название Щипок происходит от слова «щипать». Бабушка говорила, что здесь, на заставе, щипали купцов, въезжающих в город. Я представлял, как вдоль дома идут обозы и как их останавливают, и хоть и понимал, что щипаньем называлось таможенное обирание, всё равно забавлялся, представляя, как толстого купца щиплют за бока, а он елозит и жмётся. Потом вычитал, что щипком или щупком называли палку, с помощью которой будто щупали контрабанду – протыкивали сено.

Переулка Щиповских было два – один наш, умеренно кривой, а другой – совершенная загогуля – Второй Щиповский. Он был натуральная деревня: земля, избёнки, заборы, колонка с пенной водой.

Удивительные названия окружали меня с раннего детства. Житная, Валовая, Стремянный. Житная – там был житный двор. Валовая – от слова «вал». Мытная и Зацепа: мыт – пошлина за скот, зацепа – от слов «за цепью» – на заставе была натянута цепь, чтобы возы соблюдали очередь перед тем, как их будут щипать на Щипке.

Мытная казалась чем-то стыло-мыльным и требовательным, как помывка. Валовая: что-то мощное, грохочущее не то валунами, не то ядрами. По Зацепе ходили трамваи, и название являло что-то среднее между трамвайным звоном и сцепным кулаком. Был ещё Стремянный, он будто сомневался и щурился.

А на Шаболовке я родился. Бабушка проглатывала гласные, рубила: «крандаши», «универстет», «Шабловка». Я много лет так и говорил «на Шабловке» и с удивлением узнал, что улица эта именно Шаболовка с каким-то болтающимся «о» посерёдке.

Маме в роддом дед прислал телеграмму: «Поздравляю маленьким хорошеньким». Незадолго до родов мать с дедом выбирали мне имя по святцам и решили назвать в честь Михаила-архангела, Кутузова и Лермонтова.

Миванна

Родители переехали в пятиэтажный дом в Марьину Рощу. Грузную и полуслепую мою прабабушку, Бабушку Веру, переселять на пятый этаж без лифта было и в помыслах нельзя, да и бабушка Мария Ивановна хотела жить отдельно. В сад меня не отдавали.

«Мари Ванна, к телефону!» – на всю квартиру кричит соседка тётя Маруся: телефон висит в прихожей между их дверями, чёрный и будто костяной.

Я подхватывал истошно: «Миванна! Миванна!»

Теперь самое сложное. Бабушки у меня три: первая – прабабушка Бабушка Вера. Вторая – отцова мать, бабушка Мария Макаровна, она живёт в Болшеве, под Москвой. И третья – бабушка Мария Ивановна, моя главная бабушка.

Я очень дивился, когда её называли «Маша» или «Маруся». «Маша» ещё как-то шло, а «Маруся» представлялось чем-то розовым, поросёночным, к которому смешно примешивались «трусики», и ещё что-то мокрое, утреннее, какие-то «росы». Соседка тётя Маруся была полная и носила халат в красный горошек. С сухощавой и аскетичной бабушкой это никак не вязалось.

Соседи

В квартире ещё две семьи. Тётя Настя с дядей Лёней, у которых мы смотрим парад по телевизору, огромному, с увеличительным стеклом на лапках. Если заглянуть сбоку за выносной этот иллюминатор – экранчик совсем маленький.

И тётя Маруся с дядей Серёжей. Сергей Анисимович из Сибири родом – худощавый, длинный, прямой. Угловато-локтястый. Лицо суховатое шукшинское, но морщинистей и сердитей: напряжённое, сосудистое, темноватое с красными небольшими глазами. Он работал слесарем и выпивал. Мне напоминал молоток или наш кухонный кран – жёлтый, латунный. Кран ожесточённейше гнал вспененную воду. Когда только начинали откручивать, давал пробный обстрел по кругу, словно внутри заусенец. Наша дверь была точно напротив крана и тоже имела латунную затёртую