Девушка с лютней - Фатьма Алие Топуз

Фатьма Алие Топуз

Девушка с лютней

© Гашимли Дж., перевод на русский язык, 2025

. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

1

Вода, льющаяся из высеченного в порфире и мраморе узорчатого шадирвана[1] в маленький, подобный блестящему зеркалу бассейн, отражала лунный свет четырнадцатой ночи лучше, чем фонтаны, украшенные электрическими лампами. Просторный мраморный двор особняка, одного из самых красивых в Дамаске, заливался ярким светом, словно был полдень. За пределами широкого мраморного двора, на лужайках садов, оставленных для цветов, кусты роз и жасмина местами отбрасывали тени, местами покрывали землю белыми лепестками, словно пятна облаков. Земля напоминала небо, небо напоминало землю, приятные запахи цветов, растущих под кронами деревьев, смешивались с ароматами жасмина и розы. Словно дождь лился с неба свет луны, воздух наполнялся дыханием природы. Несколько девушек, сидевших на стульях у фонтана, наслаждаясь свежестью, вели беседу. Одна из них спросила:

– Ситти[2] Бедия приглашена на сегодняшний вечер?

– Да, приглашена. Я видела её вчера, она собиралась прийти.

– Ах, вот бы она сыграла нам на лютне… Какая свежесть!

– Что за пустые слова! Разве не знаешь, что она не будет играть?

– Да, но я бы на её месте только бы и делала, что играла. Честно, не понимаю её.

– А что тут понимать? Она просто не хочет играть у всех на глазах, как другие музыканты.

– Какое высокомерие!

– Я бы так не сказала! Она же играет на лютне только для нас. Как можно так подумать? Она же не играет на свадьбах или кому-то по вечерам, – заметила одна из девушек.

Другая сказала:

– А вот и она!

С другого конца двора в сторону фонтана направлялись три фигуры, девушка в чаршафе[3], а за ней две темнокожие рабыни[4]. Все девушки оживились и разом поднялись со своих мест.

– Сестра! Как же долго ты заставила нас ждать. Уж было начали волноваться, что ты не придешь, – сказала одна из них.

Бедия сбросила с себя бордовый чаршаф с шелковой вышивкой. Она развязала узелок на поясе, юбка поверх её крепового энтари[5] упала на белый мрамор двора.

– Неужели вы ждали так долго? – сказала она.

Каждая предлагала ей свой стул.

– Посидишь с нами немного? – спрашивали они её.

Бедия уселась между ними. Из смотревших во двор окон крытой террасы, которая переходила в большую гостевую комнату, бил свет множества свечей, казалось, что внутри было очень людно. Взор Бедии был устремлен на террасу, как на панораму, в которой виднелись роскошные люстры, разноцветные абажуры, силуэты женщин в платьях из розовых и желтых тканей. По звукам мизраба[6], гуляющего по струнам, стало понятно, что сейчас настраивали канун[7].

Заметив, что Бедия задумалась, одна из девушек сказала:

– Хоть ты и беседуешь с нами, а всё смотришь в окна зала.

– Мой взор и сердце всегда там, где играет инструмент. Я пойду, – сказала Бедия, поднялась и быстрым шагом направилась к особняку.

Мраморный пол террасы разделялся на две части бассейном, в который непрерывно текла вода из шадирвана. Помимо двери, ведущей со двора, на террасу можно было войти через другую дверь на противоположной стороне бассейна. Через эту дверь, над которой висели разведенные в стороны позолоченными кисточками голубые бархатные шторы с вышивкой, можно было разглядеть богатое убранство комнаты. Скамьи, расставленные вдоль стен, были обиты расшитой позолотой бархатной тканью, вокруг комнаты были постелены разноцветные хлопковые ковры и шёлковые ткани, стены украшены золотым орнаментом, а полки, также украшенные позолотой, до потолка были уставлены ценной посудой.

Когда Бедия вошла, то увидела в центре переполненной террасы певицу-еврейку, которая, закрыв глаза и положив руки на канун, уже начала затягивать мелодию своим трогательным голосом. Щеки ее были нарумянены, брови подведены сурьмой, на голове был острый хотоз[8], скрученный из двух ярких тканей, закрепленных алмазной брошью. Её шея была украшена ожерельями из жёлтого янтаря, белых бусин и ярких камней, на пальцах, на всех пальцах, кроме больших, были разноцветные кольца. Она была одета в энтари из жёлтой тафты со свисающим с плеч розовым кафтаном. Эта певица, чей вид не мог не вызвать удивления и, может, даже смеха у чужестранцев, которые не привыкли к таким нарядам, вызывала слёзы у каждого, кто её слушал, своим печальным голосом. И сейчас эта женщина сорока пяти лет и сама скорбела от своего тонкого голоса, воспевая: «О возлюбленный! О сердце моё! О душа моя! О мой воздух!»

Иногда она открывала глаза, которые казались намного меньше из-за доходящего до висков рисунка бровей, чтобы посмотреть на пораженную её голосом публику. Взглянув на её брови, настоящая форма которых была неразличима из-за тёмной сурьмы, её лицо, настоящий цвет которого скрывался за румянами и белой пудрой, её изящные и тонкие губы, сложенные в скрывающей намек улыбке, и её нежные очертания, человеку проницательного ума нетрудно было вообразить, сколько сердец погубила она, сколько браков разрушила, сколько домов лишила тепла очага. Эта женщина с ярким лицом в своем захватывающем наряде, певшая с кануном на руках, была невероятно красива. В ней не было ничего красивого, но всё в её позе, её взгляде, её голосе и её состоянии делало ее прекрасной.

Дочь этой певицы Науме, Хелула, служившая ей и жонглером, и акробатом, и куклой, и что бы та ни пела, сидела рядом с ней и ждала, когда мать от растяжных мелодий и скорбных пешрефов[9] перейдет к танцевальным ритмам. Рядом с Науме сидела, положив рядом с собой небольшой перламутровый бубен, ещё одна из её родственниц и тоже ждала от нее танцевальной музыки, чтобы поддержать этим бубном ритм. Бедия же сидела среди своих знакомых и время от времени вместе с ними аплодировала Науме. Когда Науме наконец сменила ритм на танцевальный, в такт ей загремел перламутровый бубен, и посреди зала начала извиваться Хелула.

Она была ниже среднего роста, немного полная, у неё был маленький ротик, чёрные глаза и незаметные под широким узором сурьмы брови, лицо её было ярко накрашено. На этой девице на вид двадцати четырёх или двадцати пяти лет был белый муслиновый энтари с вышитыми красными розами, украшенный бантами из синих лент и белыми кружевами. Её обувь была из красного атласа, расшитого позолотой, через которую были видны белые чулки. На её груди было