Коза торопится в лес - Эльза Гильдина

доверять ему причины нет. К тому же впервые его вижу. И он меня. Тем более не обязан так ласково утешать. Как бальзам на душу даже не слова, а сам голос. Никто так со мной не говорил. Я потупила взор и отступила назад. Но потом вдруг от нахлынувших разом чувств, от их калейдоскопа, разрыдалась еще громче и, будто ужаленная под хвост, не в силах выносить себя, бросилась наружу.

– Держите ее! – заголосила Люська, видимо, испугавшись, что я ей в отместку «вещи хорошие разорву и морковку с грядок посдергиваю».

Нет, ничего такого я ей не сделала: технику не ломала, собаку не травила, обои не сдирала. Я побежала топиться в речку. Но вода холодная (в романе напишу «студеная», когда фрейлина в очередной раз станет сводить счеты с жизнью). Потому я тупо на эту воду гляжу. И в благодатной тиши медленно отхожу от гнева. Бесцельно созерцаю воду. Это облегчает глухое отупение, как если бы этой водой я освежала лоб, виски и веки.

Чуть погодя подгреб дядя Гера. И, поддернув брюки на коленях, уселся рядом.

– Чего грузишь? – интересуется, привычно закуривая и сплевывая.

– А сами как думаете? – огрызаюсь в отместку за нарушенное уединение и прижимаюсь щекой к сырой земле.

С дядей Герой так можно – он к маленьким великодушен. И на местную молодежь, по-свойски называющую его Герычем, не обижается. Он в округе известный добряк и колдырь.

– По мамке скучаешь? Когда она… это… когда увидитесь? Вот так вот родишься – и не нужен ты никому. – Дядя Гера думает, что утешает, а на самом деле усугубляет, подкармливает кошек, скребущих на душе. – Да я про себя, не косись так. Я качели в палисаднике починил. Пожалуйте, присаживайте попу. Кроме тебя некому теперь. Все думал, Эдику, моему пацану, приспичит. Вот бабка наша помрет, он и приедет на могилку плюнуть. А он не приехал, а она не померла. Да, слава богу, конечно. Но пацан-то дороже. Потому что нету его, а мать-то под боком, нагляделся.

«О-о, – думаю, – опять дядю Геру повело не в ту сторону».

– Так есть у вас ребенок или нет?

– Да у меня, старуха, все есть. Только нет того, что было. Люська всех отвадила, – с затаенной обидой признается он. Столько доселе невысказанной горечи в словах! – Любит она отваживать. И привораживать тоже. С мамкой твоей, конечно, силенок не хватило. Против лома нет приема. Мамка твоя сама кого хошь приворожит, – с ноткой восхищения добавляет.

– А был ли мальчик? – снова уточняю. Надоели мне эти тайны мадридского двора.

– У тебя ведь еще один брат имеется – двоюродный, – признается он наконец.

– Вот оно что, – подбадриваю его.

А то взял манеру наводить тень на плетень.

– Я с его матерью развелся давно еще, – продолжает, – никто не верит, что Эдик мой. И Люська наша своим не считает.

– Она никого не считает, – соглашаюсь с ним.

– Да что мне до них! Они, гады, собой живут. У кого новые бабы, у кого новые машины. – Не дает ему покоя Папина жизнь. – Мой Эдик лучше всех. Он тоже переживает. Но на меня не обижается. Нелли дала ему образование, фамилию свою – Часова. Он на медицинском учится, на хирурга. Правда, попал в компанию. Как и я тогда… Не пей, Леська! Даже не пробуй. Если зараза эта взяла над тобой верх, то никто уже не поможет. Все куда-то тут же девается. Ничего уже нельзя сделать. Не переиграть ничего. На мать родную зубы точишь. На себя тоже, что послушал тогда. А надо было самому все решать. Надо было взять себя в руки. Надо было повиниться и начать все сначала. Но я тогда мало соображал. За меня мать думала. Она на чужое да занятое всегда зарится. Я тогда ей нужнее был, чем твой папка. Я при деле был, у меня семья была. Батя твой похитрее был: кивал «на отвали». Теперь вот он весь при делах. Чего ж его не любить? А я, наоборот, как «гэ» в проруби болтаюсь. Все от меня отмахиваются – глаза им мозолю. Не слушай старых женщин, они все равно помирают. А детки остаются. За деток своих надо держаться, хоть и они те еще паразиты, эгоисты. Ну и нехай собой занимаются, а ты знай себе смотри на них, любуйся.

Малой тоже неизвестным образом почувствовал, где нас искать. Наверно, в моменты жизненных бурь все здесь прячутся. Молча присел рядом и закурил с дядей. А с ним и Туман прилег между нами, чтобы, клацая пастью, время от времени отгонять от себя солнечных мушек. Когда Малой дома, то всегда освобождает пса от цепи.

Я отвернулась, чувствуя, как меня с любопытством, таким же бесцеремонным, как у Люси, изучают. Видать, эта беспардонность у них в крови. Я вот из чувства врожденной деликатности всегда тихонечко за всеми подглядываю. Сторожу чужие взгляды, а наткнувшись на них, тут же замираю под ресницами.

– Люська-то знает про баловство твое? – кивает дядя Гера на его сигарету.

– Герыч, я ж не щегол, чтоб тихариться от нее по углам, – с пацанским достоинством отвечает брат.

– Сегодня пятница! Эдик на гулянку, наверно, соберется, – вслух рассуждает дядя Гера, – тоже кавалер завидный, как Малой. Но Малой – енот-потаскун, весь в отца. А мой Эдик чистый, достойный. Хочешь поглядеть на него? Я и мотоцикл починил.

– Лесенька, не слушай его, – скептическим тоном говорит мне Малой, – никого у него нет. – И, повернувшись на бок, подперев щеку рукой, спросил вдруг прямо и ободряюще: – На дискач хочешь? С девушкой своей познакомлю.

Я чуть кивнула. Кому ж не хочется? Но приличия ради поломалась сначала:

– Не впишусь я в твою компанию.

Но Малого, видимо, трудно чем-либо обескуражить:

– Будь спок, – обещает уверенно, – я тебя впишу.

И подмигнул ободряюще. Мы обменялись понимающими улыбками. А дядя Гера все кипятится, размахивает руками, даже папиросу не докурил. Все упрямится ослом, доказывает, что есть – есть! есть! – у него все!

Малой заводит глаза. Все-таки в этой семье какие-то глухие не только на ухо, но и на душу. Какая-то неразвитость нормальных человеческих чувств. У меня же сердце обливается при виде дядиных страданий, хотя тоже для вида посмеиваюсь.

Я согласилась поехать с дядей Герой, убедиться в существовании этого мифического Эдика Часова. Только Люся, выбежав на рев выгнанного из гаража «Урала», долго не соглашается сажать меня в люльку без платка и ветровки. Надует, околеет. С таким нарядом желания ехать в центр, чтобы поглядеть на еще одного своего-чужого брата, не было.

В