Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

способен по-настоящему судить об искусстве. Раньше он хвалил меня за технику, за простоту композиции вместо того, чтобы выть вместе с волками о попранной морали. Лучше перевести тему, не хочу продолжать этот спор.

– Во всяком случае, в этой работе свет занимает все пространство.

– Я вижу улучшения, это бесспорно, но гордиться еще рано, молодой человек. – Ван Рейвен неодобрительно фыркает.

Съеденный хлеб камнем твердеет в моем животе, и все же я не отступаю:

– Вы же просили добавить света.

– Разумеется. Нет, работа довольно приличная, и техника на высоте. А уж стесняться красоты своей супруги тебе точно не стоит. Я тут на днях с ней словом перемолвился – очаровательное личико, глаз не отвести. И все-таки тебе еще есть над чем поработать. Ничего, если я так прямо говорю? – Ван Рейвен задумчиво хмурится. – По-моему, ты ее прямо здесь за этим столиком и писал, верно? Вот только стул…

– Стул и скатерть я втихаря позаимствовал у семейства Тинс, чтобы слегка придать лоску. У нас таких вещей не водится.

Господин Ван Рейвен снова жизнерадостно хмыкает и поворачивается ко мне.

– Я же о чем и говорю! Не проще было бы поставить свой мольберт там? Твоя теща без ума от искусства, и места на Ауде-Лангендайк достаточно, у них камин в каждой комнате. Из этого, извини за выражение, борделя мир не покорить. Меня тут одна дама нарочно подтолкнула, за клиента приняла, ха-ха! Нет, господин Вермеер, если серьезно относишься к делу, пакуй поскорее вещички. Или правду слухи говорят, что ты с госпожой Тинс повздорил?

– Нет, я не… Хорошо, я подумаю.

– Давай, давай. И в следующий раз пиши окно, поверь, вся работа сразу по-другому заиграет, а то на этом полотне как будто дышать нечем, и столько красного.

– Вы еще упоминали, что мне стоит оживить композицию.

– Гм, нет, здесь все красиво, покой и тишина. Оставь, в прошлый раз ты уж достаточно оживил.

Наливаю гостю бокал вина, он принимает его с благодарностью. А шляпу снять так и не удосужился.

– В прошлый раз вы сказали…

Он отступает своими короткими ножками на пару шагов назад, словно самому любопытно, что будет дальше.

– …что мне стоит попробовать написать вещицу в стиле господина Фабрициуса.

– Правда, я так сказал? Отличный совет! – Ван Рейвен охотно смеется собственной шутке. – Смотри только не пересоли. Напиши окошко, ускорь темп и добавь больше света. Ты же не хочешь, чтобы зритель оказался в какой-нибудь затхлой дыре вроде той, куда я ради тебя сейчас забрел? Ну да ладно, к чему это я веду? Напишешь для меня пару подобных портретов? Тем самым позабудем прошлые грешки, так сказать.

– За прошлую работу я получил пятнадцать гульденов.

Я тут же пожалел, что об этом сказал. Любой из делфтских художников отсоветовал бы мне заговаривать с господином Ван Рейвеном о деньгах, он этого не любит.

– Пятнадцать? Не слишком-то щедро.

Втихомолку с ним соглашаюсь.

Мой заказчик снова поворачивается к портрету.

– Да, картина очень приличная, определенно хочется побольше работ в таком духе. Если сделаешь, как я прошу, только в этот раз по-настоящему, и напишешь мне два похожих портрета месяцев, скажем, за восемь, то я готов заплатить тебе вперед. Человеку ведь надо на что-то жить, верно?

Даже не знаю, что на это ответить. Нужно ли поклониться или заговорить о сумме? Нет-нет, лучше не надо. Ох, я готов бегом бежать через площадь с радостной вестью: «Кат, у нас наконец-то появятся деньги!»

Не стой истуканом, пора заговорить. Отвечай спокойно, но с воодушевлением. Что же сказать?

– Что ж, могу согласиться с предложенными…

– И, разумеется, в синих тонах! – перебивает меня Ван Рейвен, сопровождая свои слова энергичным ударом трости. – Сдается мне, что синий сильно недооценивают, особенно в Амстердаме и Гарлеме. Утрехт в этом отношении ушел гораздо дальше. Настало время Делфта заявить о себе.

Синий! Легко сказать! Известно ли ему, сколько стоит лазурит? Ладно, может, проблема разрешится сама собой, дай ему назвать сумму. Спокойствие и терпение!

– От синего настроение улучшается. Посмотри сам! Весь этот красный только душит. Такое ощущение, что у твоей Катарины жар! Ее становится жаль, а твоя задача как художника – поднять зрителю настроение. Он должен чувствовать себя частью чего-то настоящего. Понимаешь, к чему я клоню?

Понимаю, еще бы. Как же я, идиот, сам не догадался об этом сказать.

– В глубине как таковой нет ничего плохого, особенно по сравнению с твоей предыдущей поделкой – там персонажи толпятся у зрителя прямо перед носом, – только здесь тоже все слишком ненатурально: открытая дверь, к примеру. Разве кто-то уснет на таком сквозняке? Ха-ха! Сделай тона прозрачнее, живее, используй меньше деталей, а то этот дом словно набит гадкими секретами, от которых его обитателям нехорошо. Думаешь, люди станут торопиться, чтобы на такое посмотреть?

Сумма, господин Ван Рейвен, назовите сумму!

Заказчик подходит к зеркалу и оправляет фетровую шляпу.

– Ну да ладно, думаю, главное я сказал.

У самой двери он оборачивается.

– Кстати, кто подкинул тебе идею написать ту скабрезную картинку?

Задумчиво потираю щетину на подбородке.

– В доме у тещи тоже висит картина под названием «Сводня», и я подумал…

– А, ты имеешь в виду картину господина Ван Бабюрена? Вот только он не стал изображать на ней гриф лютни, напоминающий фаллос!

– Это была цитра, господин Ван Рейвен.

– Лютня, цитра – неважно! Главное, что ты этот гриф собственной рукой обхватил и сидишь довольный! Это же надо додуматься – вашу папскую семейную вакханалию на холст перенести… Смело, молодой человек, смело! Что ж, полагаю, что ты усвоил урок. Картину-то продал в конце концов?

– Да, пекарю за пятнадцать гульденов.

– За пятнадцать? Ах да, точно. На эти деньги семью содержать не получится, верно я говорю? Ладно, пойду. Если что, отправляй ко мне посыльного, когда будет что показать. К тому времени подпишем все бумаги. Доброго дня!

Сажусь, чтобы отдышаться, – вроде бы получается. Жаль, что Ван Рейвен взялся меня отчитывать. На моей картине изображено, по большому счету, все ровно то же самое, что у Ван Бабюрена, разве что я придал сцене более легкомысленный оттенок. Наверно, подобную работу смогут оценить по достоинству, только когда я сделаю себе имя.

Подумать только, что теща когда-то ставила треклятого Ван Бабюрена мне в пример! «Когда научишься так же виртуозно владеть кистью, дорогой Ян, тогда и поговорим!» До сих пор помню, с каким ядом она цедила «дорогой». Явно не верила, что это время настанет.

Та картина сначала висела в прихожей, так что все визитеры столько