Последняя любовь бабы Дуни - Алина Бронски

Парк словно вымер, только на газоне милуется молодая пара. Я пересаживаюсь подальше, чтобы их не смущать, и обмахиваюсь журналом, который купила в киоске для Марьи. Это один из тех импортных журналов, которые теперь выходят на русском. Страницы глянцевые, на них много фотографий стройных женщин в роскошных нарядах. В конце журнала рецепты, но для меня они слишком диковинные. Я не понимаю, что такое «тахини», да и о «ризотто» никогда не слыхала. Знаю только рисовую кашу с яблоками, может, это она по-иностранному так называется.

Отдохнув как следует, я снова отправляюсь в путь. Оставшееся время ожидания коротаю за покупками. Покупаю сливки, которые не портятся даже на жаре, сыр, шариковую ручку и писчую бумагу с розами. Я хочу написать Лауре. Покупаю соль и пять лимонов. Замечаю пластиковую ванночку с бесцветными грибами, на которой написано: «Импортные шампиньоны» — слово «импортные» напечатано большими буквами и подчеркнуто. Покупаю три банана, один сразу съедаю. Бананы нужны, чтобы побаловать органы чувств. Вообще они слишком уж сладкие, зато жевать легко. Кожуру я несу до ближайшей урны.

В аптеке я изучаю список, который дала мне Марья, и достаю с полок то одно, то другое. Что мне кажется ерундой, я не беру. Потом взгляд падает на болеутоляющее, и я покупаю большую упаковку, на всякий случай.

Сумка наполняется. Себе я купила мало. Это хорошо, больше денег Лауре достанется. Я возвращаюсь на почту и вижу, что табличка исчезла.

Марьин ящик пуст. Говорить ей об этом не буду, лучше скажу, что там сегодня опять все было строго и мне не выдали ее почту без доверенности. В моем ящике лежат три посылки и пять писем. Я аккуратно складываю все в сумку на колесиках, чтобы не помялось. Уже поздно, пахнет дымом, мне пора на вокзал.

* * *

Когда я возвращаюсь в село, на улице еще светло. Летние ночи длинны и беспощадны, даже у нас в воздухе витает тревога. На главной улице никого. У Сидорова открыта входная дверь. У Марьи за окном что-то шевелится. В последнее время она плохо спит, поэтому глотает яркие пилюли, из-за которых потом поздно встает и таращится на всех стеклянными глазами. Петров лежит с книгой у себя в гамаке, а Гавриловы сидят перед домом и играют в шахматы.

Мне тоже надо присесть. Город высасывает все силы. Я заношу покупки в дом, выхожу и сажусь на скамейку. Снимаю сандалии, которые резко стали мне малы, и с трудом сдерживаю стон. Стягиваю шерстяные чулки и смотрю на свои ноги. Если посчитать все время, когда эти ноги танцевали, то получится не меньше года. Если я сложу танцевальные шаги, то выйдет много километров. Теперь же у меня мозоли и натоптыши, ногти желтые и скрученные.

Держу ноги в тазу с ледяной колодезной водой. Под водой они кажутся размытыми. Мороз пробирает снизу вверх, оживляет старые вены и усыхающие мышцы. Вытаскиваю ноги и встаю на махровое полотенце. Мне бы хотелось вытереть пальцы, но я до них не достаю.

Иду босиком в дом, половицы теплые и подметены начисто. Включаю свет в кухне и ставлю чайник. Съедаю кусочек сыра, купленного в Малышах, крекер и веточку красной смородины. Не могу объяснить, как я пережила годы, проведенные в городе после аварии, окончательно не вымотавшись. Видимо, силы давала работа. Зная, что в городской больнице ценится каждая пара рук, я не позволила отправить себя на пенсию. Мне уже было ближе к семидесяти, когда я покинула не только больницу, но и город — навсегда.

Перед сном я открываю одно из писем. Читать письма Ирины на ходу и между делом я не могу. Нужно присесть, нужно время, мысли ничто не должно тревожить. Сейчас как раз идеальный момент, и я беру в руки письмо, отправленное последним. Но что-то в этот раз не как обычно. Конверт белый, под заграничным почтовым штемпелем стоит мое имя и адрес абонентского ящика, но написаны они не Ирининым хирургическим почерком — строгим и ровным, прямо-таки мужским. Эти буквы милые и округлые.

Ножом вскрываю конверт. Я сразу поняла, что фотографий Лауры там не будет, потому что конверт тонкий и мягкий на ощупь. Выпадает листок бумаги. Пододвигаюсь к лампе и поднимаю очки на лоб. Сердце стучит. Вообще у меня спокойное, разумное сердце. Но, когда я открываю письма из Германии, оно колотится до того места, где все живы-здоровы, и пока я не пойму, что, по крайней мере, это письмо не принесет дурных новостей. В этот раз я делаю несколько попыток, но ничего не понимаю, и в конце сердце бьется так же быстро. Внизу подпись Лауры. Но написано не по-русски. Если бы не работа, то я даже не смогла бы распознать эти знаки. Некоторые врачи писали диагнозы латинскими буквами, а не кириллицей.

Я до рассветных сумерек лежу без сна и уговариваю сердце. Беспокойство не отпускает. Я слышу собственное дыхание, оно выходит тяжелым и свистящим.

Я не боюсь смерти. Но в такие моменты меня оставляет покой, и я вспоминаю, каково это — испытывать страх. Не за детей, а за себя. Глупо цепляться за тело, которое уже столько пережило. Но эти секунды показывают мне, что я еще далеко не так готова, как мне казалось. Есть еще дела, которые нужно уладить, слова, которые нужно написать. Когда меня не станет, Ирине и Алексею не нужны лишние хлопоты.

Мысленно раскладываю по полочкам, что мне непременно нужно сделать, чтобы лучше подготовиться. Это немного успокаивает. Я даже передумываю идти к Марье за валерьянкой. Если бы Константин еще жил, он бы сейчас закукарекал. Но на заборе сидит и косится на меня укоризненно лишь его призрак.

* * *

Натягиваю вязаную кофту, засовываю письмо Лауры в рукав, достаю из сумки пачку кофе из Ирининой посылки и пакет с лекарствами для Марьи. Письма Ирины, которые я забрала накануне, лежат на столе открытые. Вопреки обыкновению, я быстро прочла их одно за другим в утренних сумерках. Все как обычно: погода, работа, Евросоюз. Никаких объяснений, никаких намеков, что Лаура могла мне написать.

Держа вещи в охапке, прохожу мимо Константина. Время — восемь утра. Марья уже не спит, но сидит не в настроении у себя на кровати, прислонившись к груде подушек, на коленях пуховое одеяло. Я оглядываюсь в поисках козы. Может, пасется где-то