Последняя любовь бабы Дуни - Алина Бронски

Каждый раз так приятно, когда приезжает автобус.

Ждать пришлось меньше часа, я отдохнула на свежем воздухе, предаваясь мыслям. Несколько километров от села до остановки в моем возрасте — уже путь неблизкий. Возвращаться буду с полной сумкой — дорога станет еще дольше.

Водитель автобуса ездит по этому маршруту пять лет. Его зовут Борис, и полгода назад у него родился внук. Я осторожно спрашиваю, как поживает малыш. Это щекотливый вопрос, не хочу никого ранить. Борис хрипло отвечает, что мальчик быстро растет и у него отменный аппетит. Я выдыхаю.

Борис берет из моей руки монеты под расчет. Транспортные компании уже тридцать лет не повышали стоимость проезда. За такие деньги в Малышах даже стакан воды не купишь. Меня все устраивает: пенсию мне тоже не прибавляли.

Я сажусь впереди, чтобы разговаривать с Борисом. У него толстое пузо и покатые плечи, и что-то в его лице мне не нравится. Когда я была медсестрой, меня часто вызывали к похожим мужчинам: они падали с инфарктом у станка или в гараже. Нам вместе ехать больше часа. Дорога неасфальтированная и ухабистая, щебенка летит из-под колес, которые крутятся с трудом. Маленький автобус дребезжит, и футбольный вымпел у Бориса на зеркале раскачивается туда-сюда. Я смотрю в окно, над полями кружат соколы. Между деревьев замечаю косулю и зайца. Кажется, словно звери открыли для себя эту местность. По пути в город мы проезжаем два заброшенных села, на главной улице сидит кошка и лижет лапу.

Борис рассказывает, что видел по телевизору. Много политики, на Украине, в России и в Америке. Я особо не вникаю. Политика, конечно, важна, но все равно рассчитывать можно только на себя: если хочешь поесть пюре, придется самому удобрять картофель. Лишь бы не было войны. Но об этом уж наш президент позаботится. Правда, иногда мне становится не по себе от мысли, что Ирина получила немецкий паспорт.

Поездка по ухабам растрясла мои старые кости, и такое чувство, что слышно, как они дрожат. Я успела задремать. Глаза я открываю уже в центре города. Борис протискивается между грязных жестянок на автовокзале и занимает дальнее место на стоянке.

Шум в Малышах раз от раза кажется мне все более оглушительным. Хотя людей на улицах все меньше: даже здесь на автовокзале от силы полдесятка шоферов, и в очереди стоит человек двадцать пассажиров. Но все галдят. Я от такого отвыкла.

Мои цели намечены. Сначала я иду в сберкассу. Ирина завела мне счет, куда приходит пенсия. Хотя дома ничего не купить, я снимаю все деньги, ведь жизнь научила, что банкам доверять нельзя.

В фойе сберкассы стоят банкоматы. Девочка с платком на шее спрашивает, нужна ли мне помощь. Мне не помощь нужна, а мои деньги, и не от устройства, а от человека на окошке. Так что я захожу в помещение банка. Пока я жду, ледяной ветер обдувает икры, и я радуюсь, что надела шерстяные чулки. Когда наконец подходит моя очередь, я упоминаю холод. Девочка в окошке, от которой пахнет духами и жевательной резинкой, гордо сообщает, что у них работает кондиционер. Девушка выглядит так, словно ни разу не держала колорадского жука. Я замечаю мурашки у нее в декольте и предупреждаю, что она так простудится. Она отвечает, что давно простыла, и выдает мне пенсию. Я пересчитываю деньги, делю их на две части и распределяю по чашечкам бюстгальтера.

Каждый раз, когда я забираю пенсию, у меня возникает соблазн купить что-то Ирине, Алексею и Лауре. После рождения Лауры я отправляла ей посылки — грызунки, погремушки и распашонки, — пока не поняла, что никому это добро не нужно. В Германии все равно есть вещи и посимпатичнее. У нас, может, помидоры и побольше, но лучшие ползунки — там. Поэтому я перестала скупать ненужные вещи и начала откладывать деньги в старую чайную банку. Когда Лауре исполнится восемнадцать, а это уже очень скоро, я отдам Ирине все, кроме неприкосновенного запаса на мои похороны, попрошу ее обменять деньги на дойчмарки или доллары и засунуть Лауре в копилку. Лаура — самый молодой член нашей семьи, а молодежи нужны деньги. Ирина меня вечно поправляет, мол, дойчмарок уже нет, но я все никак не запомню, что теперь вместо них.

Затем я иду на почту и по пути заглядываю на рынок. Решаю передохнуть, захожу в здание, где пахнет рыбой и гнилыми овощами, и прислоняюсь к прилавку, за которым продают пышки. Но витающие вокруг ароматы раздражают нос. Я съедаю ломтик огурца с огорода.

Продавец смотрит на меня сверху вниз, и я понимаю: ему не нравится, что я ем свою еду возле его прилавка. Невежливо с моей стороны. Хватаю сумку и извиняюсь. Но он лишь отмахивается и продолжает на меня таращиться. Потом спрашивает, не баба Дуня ли я из зоны отчуждения. Я могла бы задать вопрос, а где же он сам, по его мнению, находится, но не делаю этого. Если он тут со своими пышками чувствует себя безопасно, ну и ладно. А еще меня ошарашило, что он меня узнал. До сих пор не могу к этому привыкнуть.

Продавец протягивает мне пышку в промасленной бумаге.

— Угощаю, — говорит он.

Я не хочу его обидеть и принимаю подарок, хоть и понимаю, что один укус — и моей поджелудочной конец.

— Мы знакомы?

Делаю вид, что откусываю. Когда я еще работала медсестрой, меня знали многие, даже из соседних сел. Всегда ко мне приходили, когда что-нибудь случалось. Но в Малышах были свои врачи и сестры. Может, он из соседнего села. Хоть у меня и хорошая память, в ней отпечатались только детские лица. Я спрашиваю, кто он.

Продавец говорит, что я его не знаю, но меня тут знают все, поскольку все обо мне говорят. И об остальных возвращенцах. Он отворачивается и роется в ящике с газетами, хочет мне что-то показать, но я говорю, что не стоит. Мне необязательно знать, кто что обо мне сказал или, того хуже, написал. В последние годы к нам опять зачастили репортеры — приезжали задавать вопросы и фотографировать наши огороды.

— Мне пора идти, — говорю я.

Я выхожу из здания рынка. Плотнее заворачиваю пышку в бумагу и для надежности решаю еще обернуть все салфеткой, затем убираю в сумку. Марья обрадуется.

На дверях почты висит табличка, что у них обеденный перерыв. Я смотрю на часы. Если перерыв на обед начинается