Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

«Ты должен на это смотреть!» – требовал властный голос, и Белосельцев смотрел, чувствуя, как выдавливается у него один глаз и в сердцевине мозга разгорается колючая звезда боли.

Раненых сняли со столов. На чистых бинтах, как на белых рушниках, кто-то невидимый начал вышивать красные листья и ягоды. Их место на столах заняли двое других.

– Первый танкист попадается. – Хирург, наблюдая за тем, как разоблачают раненого, сволакивают с него закопченные мокрые лоскуты, обратился к другому хирургу, протиравшему спиртом очки. – В Грозном одни танкисты и водители бээмпэ попадались.

Второй не ответил, он пил из пластмассовой бутылки теплую воду.

С обожженного танкиста стали снимать прилипшую форму, и она отклеивалась от спины вместе с кожей, как горчичник. Санитары отделяли лоскуты кожи, словно открывали на спине переводную картинку – красную, мокрую, пузырящуюся, изрытую пламенем, прикосновением раскаленной брони, картинку, на которой он, очнувшись после попадания кумулятивной гранаты, оглушенный, по спинам убитых товарищей выбрался из горящего люка. Выпал на дорогу и побежал по ней факелом, неся на спине два оранжевых жгучих крыла. А чеченский снайпер все стрелял и не мог попасть, пока горящий человек не добежал до ручья, не рухнул в воду. Теперь он лежал на столе без чувств, щетинистая щека была темна от копоти, и доктор вкалывал в набухшую черную вену полный шприц наркотика.

На это было невыносимо смотреть. Для Страшного суда, куда его призовут, было собрано вдоволь свидетельств. Когда он предстанет пред Господом в белой, без теней, палате, туда же войдут танкист с обгорелой спиной, безумец с выбитым глазом, калека, опирающийся на костыль. И все его спросят: «За что нас мучил при жизни?»

Белосельцев направился к выходу, и на соседнем операционном столе заметил солдата – стройного, с округлыми мышцами, похожего на античную статую. На его груди, доставая крыльями до сосков, был выколот синий орел. Его, парня, белокурый чуб, который утром так лихо раздувался от ветра, был темен от липкого пота. Солдат громко дышал, и при каждом вздохе из пробитого живота выталкивался фонтанчик крови.

– Маменька, родная, приди, помоги!.. – жалобно умолял раненый. – Маменька, родная, больно!.. Приди, помоги!..

Солдат смотрел на Белосельцева синими, полными слез глазами и не видел его. Он не мог знать, что этот сутулый, несчастный немолодой человек, с худым, заостренным лицом, был причиной его смертельной раны. Как и сам Белосельцев был не в силах понять, кому было нужно впускать их всех в эту жизнь, наделять надеждой и верой, наивным ожиданием чуда и так страшно, с бессмысленной мукой, не открыв жизненной сути, отзывать назад, в смерть.

Он вышел из палатки под вечереющее, прозрачно-зеленое небо, в котором крохотной личинкой приближался вертолет за очередной порцией раненых.

Две корявые горные вершины, еще недавно мертвые и пепельные, теперь драгоценно сияли, словно на пиках зажглись рубиновые фонари. На дороге возникло мутное облако, в нем воспаленно горели фары санитарного вездехода. Машина, выстилая перед собой дребезжащий звук, прорывалась сквозь пыль, облепленная поверху горбатыми, уцепившимися за скобы фигурами. Она подлетела и встала, воспаленно светя огнями. Люди с брони попрыгали, и Белосельцев увидел одетых в запыленные камуфляжи дагестанских ополченцев, с карабинами, в кепках, папахах, панамах. Торцевые двери открылись, из них извлекли носилки, на которых, бородой вверх, сцепив на животе большие пятерни, лежал Исмаил Ходжаев. Белосельцев узнал его насупленные суровые брови, крепкие губы, горбатый нос, казавшийся высеченным из камня.

– Как получилось?.. – ахнул Белосельцев, торопясь за носилками, когда их подносили к палатке.

– В Кара-Махи пуля в сердце попала, – ответил пожилой ополченец в папахе, тот, который еще недавно в старом саду Ходжаева жарил в яме барана.

Из палатки вышел военврач. Потрогал Исмаилу запястье. Пробрался пальцами под всклокоченную бороду и пощупал артерию.

– Мертвый… Остывает… Несите его к вертолету…

Раздувая сорные вихри, вертолет стал опускаться, и к нему понесли носилки. На корявых вершинах горели рубиновые огни, словно хвостовые огни огромного уходящего поезда.

Он, Белосельцев, был повинен в смерти Ходжаева. Тот принял его в своем доме как желанного гостя. Уложил на шелковые подушки в чистой спальне под старинным горским оружием, не ведая, что где-то в стволе уже находится меткая пуля, которая пробьет ему сердце.

«В полдневный жар в долине Дагестана… – отрешенно бормотал Белосельцев, отставая от носилок, провожая взглядом убитого, – с свинцом в груди лежал недвижим я… – Носилки удалялись, и на них виднелась торчащая борода и крупный нос. – Глубокая еще дымилась рана… – Из транспортера вытаскивали новые носилки, и кто-то лежал на них без сознания, и капельница над ним чуть мерцала. – По капле кровь точилася моя…»

Белосельцев стоял в вечерних холмах между взлетающим вертолетом и отъезжающим транспортером, и две горы зажгли на вершинах погребальные рубиновые лампады.

Он ночевал в палатке вместе с солдатами тыловых служб, стиснутый утомленными молодыми телами, слыша, как снаружи, в холмах, перекатываются рокоты, начинают работать ближние и дальние батареи, и ночное пространство вокруг палатки напоминало огромную кожаную подушку, в которую били кулаками. В полусне, перед тем как забыться, он с больным изумлением подумал: жизнь его сложилась так, что большую ее часть он провел в окопах, казармах, гарнизонных модулях, походных палатках, маршевых колоннах, и его уши наполняют не звуки фортепьянных концертов Скарлатти, которые он так любил в своей юности, не бархатные саксофонные рокоты Дюка Эллингтона, которыми заслушивался в студенческие годы, не древние русские песни, которые когда-то, в счастливые дни, слушал в псковской деревне Хоры, а громыхание батарей, свист пикирующих самолетов, истошные крики от боли и ненависти.

Он заснул, и ему приснился один из тех, постоянно возобновляемых снов, что не являются искаженным отражением яви, перепутанными и смешанными впечатлениями реальной жизни, но привнесены в сознание древней, не принадлежащей человеку памятью, несут отпечаток иной судьбы, иного опыта, иной, потусторонней реальности.

Ему снилось, что он пробирается подземельем, протискивается сквозь тесную штольню, упирается головой и локтями в каменные выступы. Штольня сужается, сдавливает грудь, сжимает бедра. Ему страшно от тесноты, душно от нехватки воздуха, ломит в плечах и коленях от невозможности раздвинуть каменную толщу. Пещера превращается в нору, и он, как подземный зверь, протискивается все дальше вглубь, обнаружив, что нора опоясана металлическими обручами, как бесконечная бочка, и чем дальше он лезет, тем ýже лаз, невыносимей давление, болезненней хватка железных колец. Внезапно нора расширяется, и он вырывается на свободу. Но не в воздух, не в свет, не на поверхность, а во