Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

внутреннюю полость Земли. Эта полость похожа на огромный кратер, на уходящий вглубь карьер, уступами, ступенями, спиральными сходами опадающий вниз, в бездну. Это похоже на Вавилонскую башню Брейгеля, опрокинутую корявой вершиной к ядру Земли. На кольцевидных спусках что-то шевелится, мерцает, вспыхивает, лязгает железом, озаряется красными отсветами, словно пышет огромный кузнечный горн, стучит и звякает огромная наковальня. Что-то выковывается, выстраивается, сооружается в глубине Земли. Изумленным, ужаснувшимся сознанием он понимает, что это сооружается ад и подземный ход, в котором он пробирался, вывел его в преисподнюю.

Он проснулся с колотящимся сердцем, не понимая, где находится. Он возвращался в явь, в темноту палатки, в бормотания спящих вповалку солдат. Сон был вещий, рассказывал о его бытии, о жизненном пути, о последнем, при скончании жизни, обретении.

Белосельцев перелез через спящих солдат, выбрался из палатки.

Ночь была беззвездной, безлунной, с ровным, без порывов, течением холодного воздуха, перетекавшего через кромку холмов. Белосельцев двинулся на эту кромку, через которую, вместе с ветром, докатывались глухие гулы и рокоты. Взошел на вершину и изумился.

Сон его продолжался. Глубоко внизу, в черном провале, мерцало и вспыхивало. Перекатывались и лопались ртутные шары, словно флаконы света. Метались ядовитые всполохи. Над туманным провалом были развешены оранжевые светильники, они озаряли лысые склоны, оползни, медленно качались на кудрявых подвесках. Небо вдруг начинало дергаться тусклыми зарницами, по нему пролетали длинные хвосты комет, и на дне провала начали скакать бесшумные огни, и с опозданием, словно отдаленный камнепад, доносились удары и скрежеты.

Так выглядят и звучат ночные стройки, где свариваются двутавры, льются ручьи расплавленного металла, грохают сваебойные машины, скрежещут экскаваторы и бульдозеры под фиолетовыми мертвенными прожекторами. Этим скопищем угрюмых машин и мертвенных огней и раскатов создавался ад. Не было разницы между явью и сном. Все его пути и дороги, при жизни и по ее завершении, вели в угрюмый провал мирозданья, где упорно и неотступно создавалась антижизнь.

В Кара-Махи шел ночной бой, и осветительные бомбы, развешенные пролетевшим штурмовиком, казались оранжевой люстрой, под которой танцевали волосатые черные великаны.

Наутро сопротивление ваххабитов было сломлено. Часть их сгорела и обуглилась под развалинами. Другая часть вместе с неуловимым Басаевым пробилась в горы и, окровавленная, унося на плечах раненых, вернулась в Чечню. Мирные селяне, унося на руках детей, растеклись по окрестным тропинкам, хоронясь в соседних ущельях, слыша, как ухают взрывы среди испепеленных домов. Штурмовые части, обескровленные, утомленные, отходили из Кара-Махи, облепив броню вялыми бесхребетными телами, похожими на куски мятого пластилина. Им на смену в село входили части внутренних войск. Они вели «зачистку», осторожные, лютые, прочесывали изувеченные сады, взорванные постройки. Забрасывали гранатами подвалы. Пускали наугад очереди в сараи и курятники. Впрыскивали рыжие струи огнеметов в амбразуры, где еще отстреливались обреченные снайперы ваххабитов.

Белосельцев вместе с подразделением внутренних войск входил в село. Он отстал от солдат, которые пятнистыми змейками просачивались в сады, углублялись в вялое колыхание дыма, исчезали среди проулков и улиц, унося в глубь села автоматные очереди, грохот гранат, редкие истошные крики.

Он шел в гору по сельской улице, по ребристой танковой колее, прорубившей в дороге длинный мучнистый желоб. Смотрел под ноги, не подымая глаз к туманному жаркому солнцу, которое казалось чьим-то огненным перстом, указывающим на него. Под ногами, раздавленный танком, лежал черно-красный ковер. Цветная шерсть была перетерта стальными траками, кавказский орнамент был в рубцах гусениц. Кто-то невидимый, постеливший ему под ноги ковер, приглашал в село: «Входи. Тебя ждут. Этого хотел, так смотри».

Глаза слезились от гари, горло жгло от едкого зловонья, кругом истлевало тряпье, остывала окисленная броня, дымились остатки сгоревшей плоти. Он шагал по танковой колее, которая, как бурлящий поток, изливалась ему под ноги из разрушенного села. И в этом потоке навстречу неслись окровавленные бинты, раздавленные медные гильзы, расколотая на черепки восточная ваза, мятый башмак, труп овцы, расплющенный, с дикой, оскаленной головой, из которой выпал распухший язык. Белосельцев шел по танковой колее, и кто-то невидимый из-за туманного солнца вещал ему: «Это ты. Твой путь. Уже не свернешь никуда».

Он шел понуро, словно прикованный к танку пленный, проигравший сражение. Весь его жизненный путь, его искания и верования, упования на чудо, на волшебную, ожидавшую впереди бесконечность, все его дороги – по цветам, по аллеям, по бульварам великих столиц, по мраморным ступеням соборов, по цветным половикам, по чудесным розовым тропкам, по скрипучим сухим половицам, по горячим песчаным пляжам, по лыжным сверкающим трассам – все его пути и дороги превратились в ребристую танковую колею, которая вела в разгромленное село, на умерщвленную планету, в тупик, куда уткнулось его бытие. «Ты этого хотел, так возьми», – беззвучно неслось из небес.

Он прошел сквозь проломленные ворота на крестьянское подворье, где дом, разбитый прямым попаданием бомбы, был похож на убитое вьючное животное, рассыпавшее при падении свою поклажу: цветные подушки, стекляшки, изделия из металла и глины, утварь, сосуды, книги, матерчатый абажур, обломки кровати, медный самовар.

Глаза искали тех, кому принадлежала поклажа. Из проломленной крыши тихо истекала сонная гарь туда, куда вознеслись исчезнувшие обитатели дома. Белосельцев обошел строение, и на заднем дворе, изрытом воронками, увидел зеленое ветвистое дерево. Издали глаза различили странные плоды, усыпавшие ветки розовыми сочными гроздьями. Приблизился и замер – в расщелине сучьев торчала оторванная, с растопыренными пальцами рука. На обломанный сук была насажена половинка черепа с длинным пучком волос. На ветках, окруженные листьями, висели вырванная печень, мотки кишок, ломоть грудины. Неловко прицепилась нога с голым бедром, обутая в туфлю. Все дерево, до вершины, пестрело красными клочками. Близко к земле, качаясь на мокрых тягучих нитках, висел глаз с белком и черным недвижным зрачком.

«Твое дерево. Ты его вырастил. Тебе сидеть под ним, познавая Добро и Зло. Ты искал свой рай и нашел», – неслось из небес, оттуда, где туманилось дымное мутное солнце и летели бледные трассеры от выпущенной по соседству очереди.

И он испытал такую пустоту, которую нечем было заполнить. Усталость, от которой нельзя было отдохнуть. Немощь, от которой не было исцеления. Безнадежность, исключавшую спасение. Взмолился, обращаясь к Тому, Кто задумал для него это испытание. Ведет по аду, убеждая, что это он, Белосельцев, сам сотворил этот ад по образу своему и подобию, воплотил чертежи кромешного ада, жившего в нем изначально.

«Убей меня!» – молил Белосельцев, глядя на бледные пузырьки взлетавших трассеров, желая, чтобы очередь изменила направление, прилетела и убила его, и он рухнул бы к стволу, чтобы не видеть жуткий, украшавший дерево наряд.

Он брел дальше,