Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов

   Калиныч с офицером препирались долго. Офицер настаивал, чтобы мужики сложили в кучи косы, топоры, вилы, а староста предлагал сделать то же казакам; а на концах этих двух шеренг -- казацкой и мужицкой -- тоже шел разговор.

   На правой крыле мужики спрашивали казаков:

   -- Вы что же, земляки, действительные или запасные?

   -- Все запасные, -- отвечали казаки.

   -- Пора бы уж в отпуск... Чего-нибудь дают, жалованьишко-то?

   -- Какое жалованье -- безделица...

   -- Дальние?

   -- Из Донской области.

   А на левом крыле насмешливо улыбавшимся казакам зазубринцы кричали:

   -- Как с епонцем не могете, а как нас бить -- могете?..

   -- Кислый квас! -- равнодушно говорил крикуну пожилой казак.

   -- За громом семь верст гнались!

   -- Расстрелители!.. В Гремучем Колодце божьей матери глаза прострелили!..

   -- Брехня, это пехотные. Нас тогда не было в Колодце...

   Совсем молоденький, краснощекий казак стал на стремена.

   -- Нагаек хотите? -- погрозился он толпе.

   -- А топоры лизали? -- поддразнивали зазубринцы.

   -- А пули?

   Казаки уже стали сердиться, но послышалась офицерская команда: казаки подобрали поводья и мелкой рысью выехали за околицу.

   Как по сигналу, зазубринцы бьют в косы, церковный стороне, наблюдавший с колокольни, трезвонит в колокола. Казаки изредка оборачиваясь, чтобы погрозить нагайкой, скрываются на повороте. Калиныча до хаты толпа с песнями и присвистом несет на руках. Спокойный, принимая почет как должное, он жмурится на солнце, оправляет сбившуюся набок шапку, просит не уронить его. У избы он берет меня с Галкиным за руки и скромно-лукаво, как умеют это делать только умные мужики, улыбается.

   -- Ну как?

   -- Дай-ка я тебя, мошенника, поцелую, -- говорит Прохор.

   -- Можно.

   Друзья троекратно лобызаются. Увидев это, зазубринцы тоже лезут целоваться со старостой.

   -- Будет, ну вас! -- кричит им Лукьян. -- Вас тут четыреста, всю бороду мне вытрете...

   -- Чего там, терпи, Лукаш, ты нас вызволил!..

   -- "Я, грит, Ящичков Макар Мосеев"...

   -- "А Лукьяна, грит, Шершова нету, весь в отлучке!"

   Вставая на цыпочки, к самому носу Калиныча тянется тщедушный, с заплаканными от смеха глазами горбун Карпушка, цепляет его за петельки, трясет изо всей мочи.

   -- Лукьян, а Лукьян!.. Лукаха!.. Как ты это, холера, выдумал, а? "Ящичков!" Кто это тебя учил так, а?

   Приукрашенное известие пришло в Осташково. Про Калиныча звонил и стар и мал.

   -- Лукьян Калиныч-то? Это голова -- об двух мозгах!.. Начальники-то -- ажно в ужас вдались, хлопают себя руками по ляжкам: "И где вы только выкопали такого? Нам с им не сдюжить в разговорах!.. Переходи, говорят, Лукьян Калинов, на нашу сторону, большие деньги возымеешь". А он: "Я, говорит, низвините, по гроб жизни мир не брошу, не мутите, господа начальники, моей груди белой, а то осерчаю..."

   Забыли, что два дня назад метались полоумными, не знали, в какую дыру ткнуться, каким богам служить акафисты; теперь ходят, подняв кверху голову, волокут из ометов спрятанное, друг над другом зубоскалят... Приходит еще известие. В Каменку, в девяти верстах от Осташкова, приехали стражники, чтобы арестовать учителя. Шли занятия. Дети завизжали с перепугу, стали прыгать в окна, порезались. Окровавленные, с криком: "Учителя режут!" -- ударились по домам. Со всех концов села к школе сбежались вооруженные мужики. В дверях, с ружьями наперевес, их встретили стражники. Каменцы оторопели, но выискался храбрец -- беззубый, пожелтевший от старости солдат, кривой на правый глаз Аноха, Карс брал приступом.

   -- Ну-ко, малец, набирайся храбрости: суй мне в брюхо! -- прошамкал он, хватая одного из стражников за штык; из-за спины его кто-то допялился до второго штыка, в один миг обезоружили и ворвались в учительскую.

   -- Детей наших увечишь, ж-жаба!

   Из учительской комнаты до наружных дверей в два порядка выстроившиеся мужики, как чурбан, выкатили ногами пристава на улицу, а там на него напали бабы. Без шапки, в порванной шинели пристав вскочил в сани, но у лошадей перерезали гужи...

   Без колокольного звона, без наряда все Осташково высыпало на площадь, с хохотом передавая друг другу раздутое известие. Двух десятских отрядили звать меня, шахтера, Галкина.

   -- Что ты, Иван, сидишь, пальцы считаешь, старики велят тебе идти на сходку, на совет... Погляди-ка, что там делается!

   Нас встретили шутками.

   -- Когда не надо, кричите: "Выходи на сходку!" -- а то прячетесь?.. Слыхали, что на Каменке-то вышло?

   -- Это очень даже хорошо, ребятушки, что так ловко, -- отвечал радостный маньчжурец. -- Ну-ка, кто помоложе, тащите мне кубаретку, я речь вам выскажу. Мне надо рассказать вам, отчего мы все стали такие непочетники начальству, в этом есть большая причина.

   -- Стало быть, не без того!..

   -- Я, бывало, в Харбине, в лазарете этом самом, лежу-лежу... А-а, мать его курицу! Какал наша жизнь, никогда у нас не будет по-хорошему!..

   -- Ан -- ошибся!

   -- Не туда сошник надел!..

   -- Здорово дал маху! -- крутил головой Галкин.

   -- Дыть что же -- не святой, наперед угадать только святые в силе, -- успокаивали его.

   -- Потом приехал домой, гляжу: день и ночь около меня Ванюшка Володимеров крутится, чего-то ему хочется спросить у меня, надоел даже, признаться...

   -- День-деньской, это на кого ни доведись -- надоест...

   -- Выпытал его, узнал, что за перепел. "Давай, мол, Ванюха, дело делать..." -- "Давай, говорит, Проша... Я, говорит, тебе на весь век помощник!.." А я ему: "Ни черта, браток, у нас с тобой не выйдет, глянь-ка -- серь какая!.."

   -- Вот и тут ошибся!..

   -- Два раза: в Харбине и в Осташкове ошибся!..

   -- Не выйдет да не выйдет, только, бывало, и думки в голове. Ну что же, принесли кубаретку?.. Я сейчас вам выскажу речь...

   -- Погодь, Прохор! -- раздался сзади густой бас. -- Что это, ей-богу, право, где ни соткнемся, все, например, либо Ванюшка, либо разновер захаровский, либо ты слова говорите, а нас, например, много, каждому хочется... Ну ко-сь> я маленько покартавлю!..

   К Галкину протискался пилатовский старик Софонтий.

   -- Куда его, черта лысого, суют! -- закричала молодежь, но на нее зашикали. Под оглушительный смех Софонтий взобрался на табурет