Юность - Николай Иванович Кочин

— Это не балаган, где только показывают ряженых, и не музей, а театральная драма, в которой имеет значение и разговор.

И советовали публике к разговорам нашим тоже прислушиваться.

Мы, артисты, были благодарны этим людям и, применяясь к мнению массы, исправляли, в свою очередь, все ошибки на ходу. Так, когда у кого-нибудь из нас отваливалась борода (от жары столярный клей сползал с лица и не держал шерстяную куделю) и она падала, артисту говорили зрители:

— Наплевать на бороду, мы теперь тебя все равно узнали. Катай так.

Ну, и мы, конечно, продолжали игру без стеснения.

Неожиданный фурор произвела в публике наша артистка Катюша, разыгрывая несчастную невесту. Девушки тотчас же узнали, у кого взята была ею кофточка, у кого сарафан, и моментально оповестили о том всему залу. Но после этого получилась у нас первая «неувязка».

Мы должны были разыгрывать свидание. Я — бедный парень — полюбил богатую девушку, и она меня, как водится, полюбила. Но родитель ее был старорежимник. Он, разумеется, восставал против нашего брака. Такова была пьеса «Весна без солнышка», которую привезли мне из города и которая принадлежала нашему губернскому писателю — Дяде Макару.

— Расстаемся со слезами на глазах, бесценная Анна Аполлинарьевна, — сказал я. — В последний раз я прижимаю тебя к своей измученной груди. Но верь, мы разобьем все преграды, но достигнем счастья.

— Прощай, мой болезный Иван Ферапонтович, — ответила она, — я по гроб жизни буду только твоею.

И вот надо было поцеловаться. Я беру ее за руки и тянусь к возлюбленной губами — не тут-то было. Она не двигается. Я так и знал, что получится канитель в этом месте. На репетициях никто из девушек не хотел целоваться, говоря:

— Ладно, я это сделаю там, на сцене.

И вот я ее убеждаю шепотом:

— Катюшка, ты обещалась целоваться на сцене, ты саботируешь и портишь пьесу.

А она отвечает мне тоже тихо:

— Целуй, только скорее, срам-то какой.

А публика кричит:

— Не слышно, громче!

Я должен был объяснить:

— Это мы между собой переговариваемся, и слова эти не по пьесе. И вас не касаемы.

— Тогда ладно, — отвечают, — начинайте по пьесе. Не томите.

Мы повторили сцену сначала.

— Расстаемся со слезами на глазах, бесценная Анна Аполлинарьевна, — сказал я. — В последний раз я прижимаю тебя к своей измученной груди.

И потянулся к ней губами.

— Прощай, мой болезный Иван Ферапонтович, — сказала она, косясь глазами на второй ряд скамеек, где у ней сидел возлюбленный.

Что она прочитала там, в его глазах, не знаю, только вдруг свою руку из моей выдергивает и говорит мне с досадой, громко:

— Наплевать, я это пропущу.

Тогда в сердцах я обращаюсь к публике:

— Как же можно пропущать, граждане, — говорю я, — когда это целование по пьесе полагается. А раз полагается, то хочешь не хочешь, надо делать. Ведь это не вправду, это игра.

— Вот так неправда, — говорит она, — а сам целится прямо в губы.

— Ну так как же, — говорю, — по-вашему, граждане? Катюшка нас подвела, недаром же мы яйца собирали с вас.

— Пускай целуются, — говорят весело из зала, — мы поглядим.

— Сенька, не сдавайся, — кричат мне из-за кулис приятели, — она тут ломается, а на околице была бы рада.

Тогда артистка осердилась вовсе и говорит:

— Никто меня на околице не видал… Больно ты прыток. Смотрел бы лучше за своей Аксюшкой в оба глаза. Если здесь каждый меня оскорблять будет, в таком случае я не играю.

Она повернулась и ушла за кулисы. Я остался на сцене один. А публика вместо того, чтобы горевать вместе со мной, захлопала, дура, в ладоши и вроде над моим же положением насмехается. Тогда я сам задергиваю занавес и, разъяренный, бегу за кулисы. Там Прасковья Михайловна уже уговаривает Катюшку, а парни, артисты, грозятся «дать взбучку, если играть не станет». Кто во что горазд. Я ей говорю серьезно:

— Ты срываешь культурное дело, Катюшка, и подсобляешь врагам рабочего класса. Это ты имей в виду. Притом же, за керосин мы еще не расплатились, и если ты играть не станешь и спектакль сорвется, публика ведь обратно яйца запросит. И тогда мы из своих карманов должны за керосин платить. С тебя тоже доля придется.

— Эх, — говорит она, — тятя на керосин мне денег не даст. Так и быть доиграю, только не целоваться.

— Пожалуйста, — говорю, — не целуйся, стой столбом, проваливай пьесу.

После этого я вышел и объявил, что сцена свидания будет переиграна.

— Ваше дело, — отвечают мне, — мы посидим, время детское.

И мы начали пьесу опять сначала. Тут все пошло, как по маслу, только очень громко говорил суфлер, так что один человек, который стоял в самых задних рядах, не вытерпел и крикнул:

— По-моему, у вас непорядок, Сеня. Одно и то же слово два раза слышно. Первый раз из будки, другой раз артист говорит.

Но тут его очень быстро выправили те люди, которые были в городах и видали хорошие спектакли.

— А ты помолчи лучше, коли порядков не знаешь, — сказали ему, — так полагается в представлениях, чтобы сперва суфлер говорил.

Ну, тот согласился и потом уже не перечил. И даже в тех местах, где артист путался, зритель сам, слыша суфлера, подавал артисту реплики. Я очень был рад, что публика так быстро привыкала к культурному развлечению. И, в конце концов, увлеченная игрой, она сама понимала, что дальше последует, и помогала нам в нашем начинании. Когда я забыл табак за кулисами, а по ходу пьесы я должен был все время курить, меня выручили.

— Я этой цигаркой выжгу тому глаза, кто осмелится тебя, моя любезная Анна Аполлинарьевна, укорять моим бедняцким положением, — сказал я и неожиданно остановился и стал шарить по карманам, потому что цигарки у меня не было. Тогда совершенно молча поднялся парень и передал мне кисет с табаком. И все очень внимательно и настороженно ждали, когда я закурю и опять произнесу ту же самую угрозу. Я закурил и произнес. Дело опять пошло своим чередом, если бы не подгадили товарищи, которые, выходя на сцену, непременно хотели курить, как и я, и закуривали, беря чужой табак без нужды. Хозяин кисета, поднявшись, все время маячил мне рукой и тем самым публике мешал глядеть, а мне — играть до тех пор, пока я ему кисет назад не бросил. Он ловко поймал его руками. И в этом месте я сорвал самые горячие аплодисменты, потому что действительно большим искусством надо было обладать, чтобы через головы зрителей