Том 4. Счастливая Москва - Андрей Платонович Платонов

своем нажитом саду; волнуясь когда-то от ветра на бродяжьих дорогах, он прислушивался теперь к шевелению хвороста в собственных плетнях, а ветер не любил, как всякую непогоду.

Жизнь проходила перед ним своею мирной долготою; дети товарного кондуктора выросли и стали воровать крыжовник с кустов, деревянная кузница заиндевела от ветхости мелким древесным мхом, старый клен в саду уже несколько лет держал свои нижние ветви без листьев сухими от старчества – наверно, он родился в то давнее время, когда здесь было еще чистое поле, и прожил век сиротою, в далекой стороне от могучих отцовских лесов.

В летние ночи Яков Саввич любил обходить двор и сад по загаженному краю, по темной крапиве и глядеть, как спит его добро и никуда не двигается. На небе звезды хотя и шли куда-то, но медленно, а на другую ночь опять были на своих местах. Затем Яков Саввич спал и видел сновидения старости, что он молод и мил лицом, кругом растет бушующий от ветра бурьян и голос давно погибшей, грустной матери звучит в воздухе над ним, и он смеется. В кузнице пахнет сажей и железом, за деревянной стеной тьма и редкий путающий шелест травяных стеблей, а старик спит один на топчане, открыв рот в слабости своего счастья – видеть во сне мертвую мать, минувшую природу и свою забытую душу.

Но ум его, как сторож-старичок, спал слабо: в одну ночь он расслышал, что скрипит плетень под тяжестью человека, и разбудил Якова Саввича чувством беспокойства. Хозяин проснулся и стал слушать приближающееся бедствие. Кто-то шел по мякоти трав и почвы небольшими шагами, иногда останавливаясь в страхе чужого места и замирая. Яков Саввич стал бояться и ждать. Он расслышал, как неизвестное существо удалилось куда-то от кузницы и затем оттуда раздался робкий стук в оконное стекло, что было в глиняной стене маленького дома, выходившего этой стороною в сад.

Яков Саввич сам не знал, кто жил в том жилище, он там никогда не замечал ни звука, ни вечернего огня, ни дыма. Но стекло зимой и летом было наглухо замазано, значит, никто в сад не вылезал, и этого достаточно. После молчания снова кто-то постучал в далекое окно и смирно смолк в ожидании ответа.

«Может, это ангел ходит ночью! – подумал Яков Саввич. – Сколько сейчас времени? – Он потрогал руками стрелки стенных сельских часов и узнал, что было час ночи. – Ангелу ходить пора! – решил он в уме. – Либо мне проклясть все и скрыться отсюда без поворота!.. Чего я здесь живу – умираю: странность одна!»

Он прислушался далее. Ангел по-прежнему постукивал в окно, но все более редко и без ответа.

«Застынет! – подумал Яков Саввич и встал с места. – Зори теперь холодные».

Он вышел наружу и позвал: «Эй, чертенок, иди сюда!» – однако звука из его рта не раздалось, – от стеснения или от страха он говорил только в уме.

«Вот тебе раз! – подумал Яков Саввич. – Все вера в бога, будь она проклята!.. По ягодным кустам, наверно, лез, сукин сын, изуродовал теперь растения».

Окно из глиняного дома отворилось целиком, вместе с рамой, и оттуда выставилось в сумрачный сад чье-то, не похожее на человека, лицо.

– Я все давно слышу! Чего тебе надо? – сказал скучный голос старухи, дыша словами не наружу, а внутрь, в свою пустую узкую утробу.

– А ты мама или нет? – спросил голос маленького ребенка, уставшего, должно быть, ходить по темной ночи.

– Я тебе чужая, – ответила старуха и вставила оконную раму обратно в проем стены.

Ребенок постоял немного, погладил глиняную стену рукой и пошел к кузнице, ступая по крапиве привычными ногами.

– Ты чей? – спросил его Яков Саввич.

– Я ничей, я отца-мать хожу ищу, – сказал мальчик лет четырех или пяти на вид.

– А я думал ты – ангел, стервец!

– Нет, я никто, – откааался мальчик.

– Жулик, что ль?

– Нет… Меня тетка загрызла, я хлеба много ем и портки протираю. Она ругается – ступай, говорит, вон отсюда, ищи свою родную мать и отца, пускай они тебя кормят и водою поят. А я хожу-хожу, спрашиваю и говорю, никто их не знает.

– Кого? – спросил Яков Саввич.

– Ни отца, ни матери. А меня тетка за них по морде костяной рукою бьет.

– Вон что, – произнес среди своего молчания кузнец. – Жалко, что ты не ангел.

– Ничего, – сказал этот мальчик.

– А отец-то с матерью твои живут где-нибудь?

– Никто не говорит, пойду сейчас спрашивать, – ответил небольшой человек. – Может, есть, а ребят ведь много на свете, одного взяли и забыли.

– Ты маленький, а ведь умный! – удивился Яков Саввич.

– Я нечаянно стал, один живу, хожу и думаю.

– Давно ты родителей ищешь?

– Давно… Забыл уж, где тетка живет. Пускай бы костью била и хлеб из остатка давала, а то я не евши.

Яков Саввич зажег свет в кузнице и поднял на руки прибывшего ребенка, чтобы рассмотреть его лицо. Мальчик был одет в штаны на одной пуговице и в рубашку, а картуза и обуви не имел. Все обветшало на нем, материя стала редкой, точно вихри обдували его. Лицо, лишенное детского запаса жира, было худощавым и морщинистым, серые угрюмые глаза глядели терпеливо, готовые без слез перенести неожиданный удар.

– Ну, ничего, – сказал Яков Саввич. – Жить будешь, – и опустил ребенка на землю.

Мальчик стал жить в кузнице. Он ел так мало, что Яков Саввич его не прогонял, портки же и рубашку он чинил сам, когда они раздирались от старости. Во сне ребенок часто бредил одной и той же мыслью о матери и об отце, а Яков Саввич слушал и ухмылялся: он знал, что родители ничего не означают, кроме детской мечты в сердце.

Вскоре сирота собрал себе тряпки по соседним дворам и сшил мешок; в этот мешок он накопил хлебных кусков, а потом в одно утро стал прощаться с Яковом Саввичем.

– Пойду мать искать, с чужими скучно жить.

– Я тебе пойду! Я тебя ремнем драть буду.

– А я жрать много стану, тогда сам прогонишь.

Яков Саввич задумался. Он попросил жену товарного кондуктора, чтобы она усыновила его мальчика, а он зато не будет брать с них плату за квартиру. Однако кондукторша отказалась: кормить не жалко, но своих детей много и за безродного тоже надо душой болеть, как за своего.

Мальчик на время присмирел и потихоньку сделал себе башмаки: снизу положил деревянные подошвы, а верх обсоюзил кровельным железом; затем он собрал и насушил себе грибов и пошел куда-то прочь; Яков Саввич, ходивший