Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

сильно хочет, для того нет препятствий… Он бы ее действительно со дна морского добыл… А, право, этого старика можно серьезно полюбить за его страстность»… И при этом на такое же краткое мгновение пронеслось в голове Ольги, что ведь могла же она быть на месте Лины, что ей мог говорить все то, что она сейчас слышала, этот князь, этот «важный человек». Но все это пред нею впереди, – Ольга не сомневалась в этом: она сказала себе, что ей надо une position dans le monde1, и она добьется ее. Ей бы только попасть в Петербург. Она теперь видела вблизи настоящую grande dame и поняла, какую именно tenue надо иметь в этом большом свете. Нет, – барышня всем телом обернулась на большое трюмо, стоявшее в уборной, и с широкою улыбкой оглянула себя там с ног до головы – не с такими глазами и плечами (в неотразимость победы этих плеч над каждым данным мужчиной барышня верила так же твердо, как в то, что солнце каждый день выходит с одной стороны и уходит с другой) и при ее уме (в уме своем Ольга Елпидифоровна была так же непоколебимо уверена, как в том, что летом растет трава, а зимой выпадает снег) можно «остаться на бобах» (девица Акулина мысленно далеко не всегда выражалась элегантно). Чем лучше ее Сашенька Василинина и Ольга Чубейко, ее институтские подруги? А одна за генерала – и не простого, а гвардейского, – другая даже за графа, молодого и богатого, вышли… А теперь, когда она «умела так умно сделать», что этот влиятельный петербургский «favori de la Cour», этот «neveu de son oncle»2, как говорит княгиня, ее союзник, чего не вправе она ожидать для себя!.. И под напором нового охватившего ее ощущения она, блистая глазами, вскинула головой по направлению Лининой уборной и проговорила чуть не вслух: «А вот мы еще посмотрим, mademoiselle la princesse, кому из нас двух более повезет в жизни!.. Понаведаться, однако, что она там делает?»

Выбравшись на цыпочках из уборной, барышня наша направилась к комнате Лины.

– Шт! – зашукала, идя ей поспешно навстречу, Глаша, едва успела Ольга отворить дверь. – Започивали, кажется!..

Княжна не спала, но она нисколько не жаждала в эту минуту присутствия Ольги: она не откликнулась.

– Ну и прекрасно, и не буди, пусть себе спит! – молвила барышня, отступая в коридор.

Глаша вышла за нею:

– Не знаю только, когда им переодеться потребуется, это когда они сумасшедшую из себя представлять будут, – пояснила она, смеясь, – чтоб успели. Главное насчет цветов. Потому все более настоящие. Наш учитель (она разумела Факирского) с землемером одних этих васильков да маргариток нанесли с поля копну целую, так это же каждый цветок особо уж на княжне прикалывать понадобится…

– Авось и не понадобится! – прервала барышня словоохотливую горничную и без дальнейших объяснений побежала за кулисы.

LXII

Там опять тесно толпилась вся труппа наших любителей, безмолвно и внимательно прислушиваясь к раздавшимся со сцены голосам Гундурова и Надежды Федоровны.

– Что идет? – спросила Ольга, подходя к одной из групп.

– Идет божественнейший перл человеческого творчества, о Розалинда! – пустил ей напыщенно в ответ стоявший тут Толя Карнаухов. – Идет сцена Гамлета с матерью, и оба они великолепны!..

– Позвольте, господа, позвольте! – послышался в то же время шепот торопливо пробиравшегося в тесноте режиссера. – Выход Тени сейчас; позвольте пройти! Тень! Где Тень?

– Здесь я, здесь! – отвечал голос землемера Постникова, только что успевшего опять преобразиться в свой костюм призрака, с его крылатым шишаком и длинною серою мантией.

– Пожалуйте, пожалуйте поближе! Господа, mesdames, ради Бога, не высовывайтесь так, вас видно зрителям, и пройти ведь нельзя! – охрипшим и растерянным голосом молил несчастный режиссер, обливаясь потом.

А со сцены все резче и суровее доносились упреки Гамлета матери:

Где был твой ум? Где был рассудок?

Или слепая ты была, когда

В болото смрадное разврата пала?..

Не говори мне о любви: в твои лета

Любовь уму послушною бывает…

Когда и старость падает так страшно,

Что ж юности осталось? Страшно,

За человека страшно мне!..

– Вот уж правда! – чуть не громко фыркнула Ольга Елпидифоровна под ухо храброго капитана Ранцова, благодаря которому удалось ей найти удобное место впереди, между второю и третьею кулисами.

– Чего-с? – оторопело спросил капитан.

– Что в ее годы об амурах давно пора забыть! – пояснила барышня, смело воззрившись при этом в лицо своему обожателю, и тут же пустила избока «глазком» на Ашанина, стоявшего от нее в двух шагах и неотступно глядевшего на сцену.

Бедный капитан весь покраснел от воспоминания и опустил глаза. Ни один мускул не дрогнул на лице красавца: он будто и не слыхал задорных слов барышни, не заметил даже ее соседства…

«А как зол-то внутренно, как зол!» – промолвила она мысленно и слегка закусила себе губу, не то чтобы не рассмеяться этой внутренней его «злости», не то от досады, что он ее наружно не показывал.

О Гамлет,

Ты очи обратил мне внутрь души,

– говорила между тем Надежда Федоровна-Гертруда, и с таким задушевным, захватывающим выражением, что сама барышня вдруг вся обратилась во внимание:

И я увидела себя в таких кровавых,

В таких смертельных язвах… Нет спасенья!..

Она и Гундуров неслись как на тучах, на мрачных тучах проникавшего их обоих чувства безнадежной скорби и отречения…

Убийца,

Злодей, раб, шут венчанный, вор,

Укравший жизнь у брата и его корону

Тихонько утащивший под полой,

Бродяга… И этому злодею,

Стыд женщины, супруги, матери забыв,

Могла отдаться ты!..

– говорил он ей, задыхаясь от внутреннего волнения:

Ах, замолчи! Как острые ножи,

Слова твои мне сердце растерзали!

Умолкни, ради Бога, сын мой!

– проговорила она в ответ, простирая к нему руки поразительно верным движением тоски и отчаяния, и упала в кресло, закрыв себе лицо этими руками.

«Господи! – пронеслось в голове Ашанина. – Да из нашего представления действительно какая-то трагедия для всех нас вышла!»

И в первый раз со вчерашней ночи что-то жуткое, едкое, укол совести по отношению к этому бедному, оскорбленному им созданию, так неожиданно трогательно передающему теперь свою роль Гертруды, примешалось к поглощавшей его всего до сих пор мысли об Ольге Акулиной.

Он мотнул головой и