Футбол 1860 года. Объяли меня воды до души моей… - Кэндзабуро Оэ

вниз кровать Дзина, магнитофон и коробку с магнитофонными лентами, словари, книги. В пустой комнате, теперь безобразно непропорциональной, с единственной оставшейся кроватью чернели окна-бойницы. Из них открывался вид на утонувшую в сумерках черную низину, и на всем протяжении от полуразвалившейся киностудии до его убежища не было заметно никакого движения.

Когда Исана перенес все вниз и с одеялами в руках вошел в комнату, девушка, сидевшая рядом с Дзином, все еще неотрывно смотрела на спящего ребенка. Сидела неподвижно, в той же самой позе, что и раньше. Сидела, не обратив никакого внимания на вошедшего Исана. Глаза девушки в темноте, в которой даже трудно было различить белки, казались спокойными, как тихая вода, обводящая верхнюю губу линия чуть поблескивала, как белая нитка, она выглядела совершенным ребенком, и тут замершему с одеялами в руках Исана открылся весь ужас откровенно циничных слов, которыми вчера эта девушка пыталась завлечь его. Похоже, девушка уловила, какое впечатление произвела на Исана, она обернулась к нему, снова возвратив силу своим горящим глазам. И не только глазам – каждый мускул ее тела напрягся, как у готового к прыжку дикого зверя.

– Ты почему света не зажигаешь? – спросил Исана таким тоном, будто отбивался от набросившегося на него противника.

– Нет, скажите лучше вы, почему грохочете, а света не зажигаете? – парировала девушка.

Исана нажал на кнопку выключателя, и девушка стала разглядывать лицо Дзина уже при свете. Возможно, она снова приняла эту позу в целях самообороны, не желая встречаться взглядом с Исана. Профиль девушки по сравнению с горящим фасом выглядел спокойно, как вырезанный силуэт, в нем обнаруживался даже, пожалуй, интеллект – это было совершенно новое впечатление. Ощущение было точно во сне, когда пытаешься схватить ускользающий предмет. Переносица, анфас казавшаяся впалой, в профиль мягко изгибалась, плавно переходя в лоб. Глаза, прежде злые, теперь задумчиво смотрели на Дзина.

– Тебе приказали не спускать глаз с моего сына, чтобы я не передумал? Он у вас вроде заложника? – спросил Исана.

– Мне этого никто не говорил. Красивый мальчик, вот я и смотрю на него, – сказала девушка.

Она снова пристально уставилась на Дзина, и Исана захотелось поскорее прекратить это. Захотелось потому, что за последние несколько лет, просыпаясь, Дзин так близко перед собой не видел другого лица, кроме лица Исана, а судя по тому, что укутанный в одеяло ребенок начал шевелиться, он должен вот-вот проснуться. Но Дзин открыл глаза сразу, как только Исана заговорил. И теперь беззвучно смеялся, будто еще во сне видел эту девушку и улыбался ей.

– Как он хорошо смеется, – сказала девушка. – Хорошо, и совсем не похож на слабоумного. Слабоумный – смеется он или злится – всегда хмурится, точно у него горе…

– Ты, я вижу, все знаешь о слабоумных, – сказал Исана. – Заладила: слабоумный, слабоумный, тебе что, приходится общаться со слабоумными?

– У меня брат был дефективный, – бесстрастно сказала девушка.

С улицы донесся резкий свист. Через некоторое время он повторился снова, неожиданно перейдя в трель. Для Дзина это был голос птицы.

– Это дрозд, – прошептал он.

Девушка с простодушным удивлением повернулась к Исана.

– Он что-то сказал. И какой голос приятный. – Она удивленно округлила глаза. – Что он сказал?

– Он назвал птицу, которой сейчас подражали, – объяснил Исана.

– Правда? Птица так свистит? – Тут девушка впервые вспомнила о своей миссии. – Это мои товарищи привезли больного, – продолжала она. – Куда его можно поместить?

– Я освободил третий этаж. Поднимитесь по винтовой лестнице.

Девушка еще раз посмотрела на смеющееся лицо Дзина и направилась в прихожую, а оттуда, как была босиком, вышла во тьму.

– Ты угадал, дрозд, – сказал Исана, подходя к сыну.

Примерно в течение недели по вечерам Дзин иногда сообщал: это дрозд. Сейчас как раз такое время года, когда может петь эта птица, думал Исана и не обращал внимания на слова сына. А это, оказывается, вертелись вокруг убежища мальчишки, свистом и трелью подавая друг другу сигналы. Возможно, Дзин вовсе не спутал пение птицы с подражанием, а хотел предупредить отца о чем-то, что было для него скопищем фальшивых дроздов, и, точно успокаивая, говорил своим приятным, как сказала девица, голосом: это дрозд…

Девушка вернулась одна и вызывающим тоном спросила:

– Он не хочет, чтобы его видел кто-нибудь, кроме нас, так что скажите, в какой комнате мы можем поселиться и где брать воду для питья.

Исана объяснил расположение комнат на третьем этаже, показал, где кухня, уборная, какие лекарства есть в аптечке, и, глянув в горящие глаза девушки, захлопнул у нее перед носом дверь.

Было слышно, как за дверью несколько подростков осторожно тащили что-то вверх по лестнице. Потом в прихожей появились, видимо, другие, не те, которые до этого топали по винтовой лестнице.

– Может, еще спереть подушек с сидений? На стоянке есть и другие заграничные машины, – сказал кто-то как о чем-то обыденном.

– Хватит. Здесь одеял сколько хочешь, – властно ответила девушка.

Вскоре все стихло. Исана вышел в прихожую проверить, заперта ли входная дверь, и прислушался: сверху не доносилось ни звука. Он прошел на кухню, куда можно было попасть через дверь у винтовой лестницы, – кувшин и аптечка исчезли. Но к содержимому холодильника не притронулись. Он приготовил Дзину и себе незамысловатый ужин и вернулся в комнату, наверху по-прежнему было тихо. Если этих юнцов, подумал Исана, грубых и жестоких, чему-нибудь научили, то это строгой дисциплине. Дзина пока ничто не напугало, поев, он устроился на постеленной для него раскладушке и быстро заснул. Сам Исана долго не мог заснуть. Он все думал, какую ему избрать тактику, чтобы решительно изменить взаимоотношения с подростками.

Потом его мысли, как когда-то грезы о смерти, раскрутила невидимая сила тьмы. Он лежал во тьме и вопрошал души деревьев и души китов, удастся ли ему, изо всех сил прижимая к себе Дзина, уйти от преследования мальчишек, несомненно подстерегающих его снаружи, и добежать до полицейской будки на холме у городского вокзала. Если вспомнить, как они гнались за тем агентом, находившимся при исполнении служебных обязанностей, придется признать, что это невозможно. Подумать только, как намучается сын, когда я, держа его на руках, буду мчаться во тьме, только представить себе ужас, который охватит его, если меня догонят, изобьют, и я буду валяться в заболоченной низине. Но, предположим, он осуществит это тяжелейшее предприятие, физически почти невыполнимое, о чем он заявит полицейским? О том, что, практически не прибегая к конкретной угрозе насилия, его попросили о такой мелочи, как приютить на время больного и сиделку; согласившись освободить комнату, он стал своего рода