По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

– А чаек хорош, знатный, фельдшерский. Благодарствуем. Ну а я пошел. – Он открыл дверь и приостановился, повернул свое живописное лицо к Анне. – Вас-то с матушкой мы ждем завтра, да. Никак не позднее.

И вышел, затворив дверь.

Слышно было, как скрипит крыльцо. Затявкала Лиска. И все стихло.

Но уже ноябрьский черный ветер подвывал в печной трубе.

Да вдруг через несколько мгновений из комнаты полились звуки музыки. Хрусталёк из варшавских часов вовсю старался.

– Подонок-с, – проговорил хрипло фельдшер.

46

Ветер, гудевший всю ночь, распахнул светозарное утро: голубело и блистало озеро, на противоположном горбатом берегу ярко зеленели сосны, в чистом небе пролетали ослепительно белые чайки, последние чайки, еще не улетевшие на юг. В синем саду покачивались голые ветки. Тявкала Лиска. Анна особенно любила такие утра поздней осени, чистые и безграничные, странно праздничные, но обещающие еще лучший и больший праздник. Когда она вышла из дома и окунулась в это озерное утро, ей почудились звуки музыки – любимого Штрауса «Персидский марш» наверное, и «Прощание с Петербургом», и «Венская кровь», и, конечно, «На прекрасном голубом Дунае», – хотя в кинофильме это была музыка летняя, но Анна его смотрела как раз поздней осенью, и с тех пор Штраус для нее был композитором чистых синих осенних пространств. Эта музыка была как корабль, и на нем-то и можно было попасть уже в весенние дали. А солнцем над этим кораблем сиял «Персидский марш». И этот «Персидский марш» странным образом был какой-то русской музыкой, московской, что ли, то есть музыкой Московского царства с его разноцветными куполами церквей, теремами, наверное, и музыкой и марширующих солдат, стрельцов в красных кафтанах и с секирами на плечах…

«Персидский марш» композитор написал после своей русской одиссеи, длившейся десять лет, в которой были свои циклопы, сирены и цирцеи. И разумеется, это не могло не сказаться на его музыке. «Персидский марш» на самом деле очень русский. Это Анна поняла сразу, едва впервые услышала его. Неспроста и писал он его для Павловского сезона, своего девятого сезона в России. «Марш» впервые был исполнен на вокзале в Павловске.

Да, и солнечные блики на волнах озера блистали россыпью медных духовых «Персидского марша». И в небе горел «Орден Льва и Солнца», которому позавидовал Сенька…

Анна оглядывала небо, чувствуя, что глаза ее тоже голубеют. Свежий ветер овевал щеки, губы, шевелил волосы. «Интересно, – внезапно думала она, – а что за музыка может звучать там, в Вержавске?..»

Это утро казалось наваждением после грязного ненастного вечера, о котором не хотелось и вспоминать.

Лёвка Смароков нравился многим девочкам еще в школе. Однажды они поставили спектакль по Толстому «Князь Серебряный», и роль князя Никиты Романовича досталась Смарокову, а Елену, его суженую, играла Аня, и ей все девчонки страшно завидовали.

За этот спектакль взялся ее отец, тогда уже учитель. В оперном театре Смоленска еще в двадцать втором году ему довелось слышать оперу «Князь Серебряный» смоленского композитора и врача Петра Триодина. Либретто к ней написал тоже врач – акушер Чернов. Уже позже, учась в медучилище, Анна много слышала о Триодине, о том, что он родился в Петербурге в семье священника, служившего, по странному совпадению, на тамошнем Смоленском кладбище. Сын его, дипломированный врач, и оказался конце концов в Смоленске, отбыв до этого ссылку за участие в выступлениях против Ленского расстрела в Вологодской губернии и отслужив на фронте военным врачом, где повстречал свою суженую – сестру милосердия смолянку Ольгу Гурко-Ромейко. Она-то и привела его в Смоленск. Они поселились в бывшем имении Ольги в деревне Рай. Петр Триодин создал в Смоленске оперный театр, а также принял участие в организации Государственного университета и Анатомического института.

Тут еще одно совпадение: сестра Петра Николаевича выступала на оперной сцене под псевдонимом Смоленская, еще до встречи Петра с Ольгой и его переезда в Смоленск и создания оперного театра…

«Если акушер написал либретто, – сказал отец Анны, – то почему бы бывшему священнику, а ныне учителю не сочинить спектакль?» И он взялся за дело.

Спектакль показали на годовщину Октябрьской революции, и вся Каспля им аплодировала и смеялась. Потом Лёвку долго кликали Князем. А Исачкину Аню – Княгиней, и замужество ее считали делом времени, – но Лёвка ей был не по сердцу вопреки сюжету: у Толстого Елена как раз была влюблена в героя Ливонской войны князя Никиту Серебряного, а домогался ее другой князь – Вяземский, которого Елена терпеть не могла, а Анна… может быть, даже и любила. Вяземского играл Илья. Вяземский этот чего только не делал, чтобы добиться благосклонности Елены – и гарцевал у терема на коне, и кивал, и улыбался, и слал воздушные поцелуи, и подстерегал ради одного-двух словечек, и ходил к колдуну на мельницу, чтоб тот ее приворожил. Сох по ней, пока Иоанн Грозный не подтолкнул его на насилие.

…Ну а в Каспле все было наоборот. «Князь Серебряный» Лёвка был Анне немил, чувствовал, понимал это и все ходил вокруг да около, не решаясь на последний шаг – предложение руки и сердца.

А вот – осмелел.

Этот спектакль потом стал основным пунктом обвинения в деле бывшего священника Романа Марковича Исачкина. Утверждалось, что князь Серебряный в своих высказываниях намекал на якобы произвол большевиков, а не опричников Ивана Грозного: опричники не разрушали церквей, а в спектакле – разрушали; действиям опричников уделялось слишком большое внимание, сценки бесчинств над крестьянами – явная пародия на раскулачивание в окрестностях Каспли и в самой Каспле; даже музыкант появляется с арфой, украденной в имении боярина, а таковой отсутствует в самом романе Алексея Константиновича Толстого. И стремянный князя Серебряного Михеич к месту и не к месту повторяет свою присказку: «Затвердила сорока Якова, видно, с одного поля ягода!» И однажды он упускает имя Яков и говорит: «Затвердила сорока, видно с одного поля ягóда!» Что за ударение? В романе нет сцен татарских бесчинств, а в спектакле они показаны: татары врываются в церковь, избивают священника, которого играл сам Роман Маркович, ломают икону, рвут книгу. А разбойники потом кричат, что не дадут ругаться над святой Русью ни татарам, ни опричникам, никому другому во веки веков! Что это значит? Каких других они имели в виду? Атаман их Ванюха Перстень однажды назван Сгинь-боярином – почему? Он был неуловим? Но Ванюха был совсем не боярин. Гибель боярам сулила его кличка? Но не другое