По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

ли здесь? Ведь, как известно, ярого контрреволюционера, действовавшего в Поречских лесах, нападавшего и на Касплю, прозывали Барон Кыш. То есть Кыш значит Сгинь. И зачем роль царя дали армянину Николо Арутюняну? А он говорил почему-то с акцентом, хотя в обычной обстановке речь его вполне русская. И через весь спектакль проходит одна и та же мысль, ее высказывают разные персонажи, чего не было у Толстого: «Опричники губят и насилуют земщину хуже татар. Нет на них никакого суда. Вся земля от них гибнет!» И однажды Годунов дает ответ: «Не потому люди губят людей, что одни опричники, другие земские, а потому, что те и другие люди». Это уже сугубый космополитизм, и не следовало заострять внимание на высказывании, пусть оно и есть в романе. Таким образом, снимается всякая вина, например, с царских генералов, с самого царя, с помещиков, церковников, с губителей и угнетателей народа.

И почему именно этот спектакль был показан на годовщину Великого Октября? Разве мало хороших революционных драм? «Клоп», «Баня», «Темп», «Поэма о топоре», «Оптимистическая трагедия», наконец!

Кроме того, Роману Марковичу в вину вменяли продолжающиеся поповские проповеди под видом рассказов о прошлом России, а также его пристрастие к разбору поповских по духу сочинений Лескова, Достоевского и протопопа Аввакума и отказ организованно ходить смотреть кинофильмы вместе с учениками в Казанскую церковь, где был открыт кинотеатр. Несколько учеников показали, что и им он не советовал этого делать.

Волна стыда накатила на Анну. После того как отца осудили, она в тайне от матери все же ходила в Казанскую смотреть кино.

…И снова на сердце была тяжесть. Это утро лишь на миг все развеяло, все страхи. Ни солнце, ни ветер не властны над мороком человеческих отношений.

Дом фельдшера заливало солнце. В окна было видно озеро.

Снова заиграли часы. Анна стояла у этажерки и разглядывала книги, – как вдруг увидела знакомое название: «Лимонарь». Взяла. Да, это был Иоанн Мосх, «Луг духовный». Она открыла книгу. Прочитала, как просил некий старец в лавре Пиргийской после смерти игумена не сотворять его настоятелем, а братия не уступала, и так они боролись, пока старец не испросил трех дней на молитвы, а там уж, ладно – уступает; и молился, да на исходе третьего дня и преставился.

Прочитала и про одного инока именем Адола, из Месопотамии родом, как он жил в дупле платана, да еще окошечко небольшое прорезал, чтобы говорить с людьми; а тут напали варвары, один увидал высунувшегося из дупла старца, кинулся к платану с мечом, да так вдруг и застыл; остальные в ужасе кланялись старцу из платана; потом старец вновь оживил того варвара и отпустил с миром.

Ноздри Анны от возмущения затрепетали.

Толстовец он, что ли?.. Ах, до Толстого еще тысяча лет с лишним… Но Анна так и остановила бы того вояку. Да еще и остальных бы заворожила. Пусть стоят истуканами дурацкими, раз не умеют и не хотят жить мирно.

Не хотят или… не умеют?

Тысячи лет – одно и то же. Давно ль была мировая война?..

Добрался Мосх со своим спутником, таким же монахом, до Александрии, и, дожидаясь одного мудреца ради умной беседы, пошли и сели они под деревьями, а там вблизи отдыхали уже слепцы и рассказывали друг другу, как они ослепли. У одного в море близ Африки разболелись глаза, а лекаря не было; другому, стеклодуву, глаза жар печи выел; а вору, пробравшемуся в гробницу к знатному покойнику и снявшему с него дорогие одежды, а потом, после заминки и тонкое полотно с тела, – ему этот мертвец глаза и выдрал.

…И спутник сказал Мосху, что уже и нет нужды в умной беседе, они ее получили.

Дальше была история про старца и прирученного его кротостью льва, как этот лев потом умер от тоски на могиле почившего старца Герасима.

Читала еще: «Спрошен был старец от некоего брата:

– Отчего я непрестанно осуждаю братьев моих?

Ответил старец:

– Оттого, что еще не познал ты самого себя. Кто себя знает, на дела братьев не смотрит»[12].

Так может, и ей на все закрыть глаза-то? Ах, эти древние россказни, как далеки они от жизни. Мир совсем не такой, как в этих сказках. Хотела бы и я забраться в дупло и уснуть, а проснуться после победы.

А в следующей истории она прочла вместо города Лико в Фиваиде – Лихо и подумала, что вот в таком месте она сейчас и обитает…

Другая история ее сразу заинтересовала. Там шла речь об одной инокине, весьма благочестивой: «И позавидовал деве диавол, и влагает юноше некоему сатанинскую страсть к ней»[13].

– Аня, иди же завтракать! – крикнула из кухни мама.

– Сейчас! – отозвалась Анна.

«Дивная же оная дева, усмотрев козни беса и сожалея о юноше, берет в корзинку толику моченых бобов и отходит в пустыню». Там она и жила. Но увидел ее странник и спросил:

«Амма, что делаешь ты в пустыне этой?»[14]

Значит, ее звали… Амма.

Амма.

Она ответила, что просто сбилась с дороги. Он же не поверил, мол, нет, скажи правду, Амма.

Ах нет, значит, это и не имя, а какое-то обращение такое. И она все ему поведала как на духу. А он, мол, сколько лет ты так? Семнадцать. Чем питаешься? Бобами из корзинки. И еще сказала, что никто не видит ее, а она всех зрит. И только этот странник старец и смог и ее узреть.

«И, выслушав сие, отшельник восславил Бога»[15].

И все? Анна побежала взглядом по строчкам ниже, но там уже речь шла об ином. Она пролистала всю книжку, торопливо ища продолжение той истории, но так и не нашла. А зато прочла самую последнюю главу:

«Сказал старец:

– Детушки, соль от воды берется и, когда соединится с водою, тает и пропадает. Так и монах от женщины, и если приблизится к женщине, тает и кончает тем, что становится уже и не монахом»[16].

– Ну уж ясно! И для тех святых отцов все зло в бабе и таилось! – в сердцах воскликнула Анна и, захлопнув книгу, пошла на кухню.

А там, за столом, беря бережно щепотку соли, вдруг вспомнила, как ездил на велосипеде за солью Илья и вернулся ни с чем, но со словечком этим: «Лимонарь». Да, он еще спрашивал… Чудно. Внезапно на нее накатило что-то большое и светлое, как облако.

…И когда в полдень у больницы остановилась легковая машина с брезентовым верхом, заляпанная грязью