Миледи Ладлоу - Элизабет Гаскелл

на все, лишь бы устранить препятствие, способное помешать освобождению узника. Видели бы вы лицо леди Ладлоу, когда она внезапно поняла, что он все это время, затаив дыхание, следил за ее беседой с мистером Лейтемом! На наших глазах разыгралась поистине театральная сцена. Ведь все, что она говорила, было зеркальным отражением того, что час или два назад, к ее великому неудовольствию, говорил мистер Грей. Она распекала мистера Лейтема в присутствии человека, которому сама же отрекомендовала сквайра истинным джентльменом, столь благоразумным и столь уважаемым в графстве, что нельзя было сомневаться в добропорядочности его поступков. Итак, мистер Грей вызвался проводить нас в Хэнбери-Корт. И еще прежде чем он успел закончить фразу, к миледи вернулось ее обычное самообладание. В тоне ее ответа ему не сквозило ни удивления, ни досады.

– Благодарю вас, мистер Грей. Я не знала, что вы здесь, но, кажется, я догадываюсь, зачем вы здесь. Наша нечаянная встреча напомнила мне о том, что я должна повиниться перед мистером Лейтемом. Мистер Лейтем, я говорила с вами довольно резко… совсем позабыв – пока не увидела мистера Грея, – что не далее как сегодня мы с ним решительно разошлись во мнениях по поводу дела Грегсона: я придерживалась точно такого же, как у вас, взгляда на всю эту историю, полагая, что для нашего графства будет лучше избавиться от Джоба Грегсона или любого другого вроде него, виновен он в краже или нет. Мы не вполне дружески расстались с мистером Греем, – прибавила она, слегка поклонившись священнику, – но потом я случайно оказалась возле дома Джоба Грегсона и увидела его жену… И тогда поняла, что мистер Грей прав, а я заблуждалась. Поэтому с непоследовательностью, свойственной, как известно, нашему полу, я приехала сюда выговаривать вам, – с улыбкой сказала миледи мистеру Лейтему, все еще насупленному, даже после ее улыбки, – за то, что вы упорствуете в своем мнении, которое я разделяла еще час назад. Мистер Грей, – завершила она с поклоном, – молодые леди премного благодарны вам за любезное предложение; примите также и мою благодарность. Мистер Лейтем, вы не откажете съездить со мной в Хэнли?

Мистер Грей низко поклонился и густо покраснел. Мистер Лейтем что-то пробормотал – слов мы не разобрали; по всей видимости, в них выразилось вялое сопротивление. Пропустив его ропот мимо ушей, леди Ладлоу невозмутимо ждала, когда он займет свое место. И едва мы сошли с проезжей дороги, я краем глаза заметила, как мистер Лейтем с видом побитой собаки полез в карету. Признаться, я ему не завидовала: миледи была настроена очень решительно. Но я и теперь думаю, что он справедливо считал цель их поездки противозаконной.

В нашей пешей прогулке до дому не было ничего, кроме скуки. Честно говоря, мы совсем не боялись ходить одни и нам было бы куда веселее без такого провожатого, как мистер Грей, который наедине с нами тотчас превратился в неловкого, беспрестанно краснеющего молодого человека. Возле каждого перелаза в изгороди он впадал в суетливое замешательство – то первый лез наверх, желая оттуда помочь нам взобраться, то вдруг вспоминал, что полагается пропустить дам вперед, и торопливо возвращался вниз. Он был напрочь лишен светской непринужденности, как заметила однажды миледи, но, когда дело касалось пасторского служения, в нем просыпалось необычайное достоинство.

Глава третья

Если мне не изменяет память, почти сразу после описанных выше событий я впервые почувствовала боль в бедре, а кончилось тем, что я на всю жизнь осталась калекой. После нашей прогулки в сопровождении мистера Грея я, кажется, еще только раз ходила пешком и тогда уже заподозрила (хотя никому ничего не сказала), что для меня не прошел даром смелый соскок с верхней ступеньки перелаза, который я по неосторожности совершила во время путешествия от усадьбы мистера Лейтема до Хэнбери-Корта.

С тех пор много воды утекло, и на все воля Божья… Я не стану утомлять вас рассказом о том, какие мысли и чувства овладели мной, когда я поняла, что за жизнь ожидает меня… о том, как часто я поддавалась отчаянию и хотела скорей умереть. Вы сами можете представить, каково это для здоровой, подвижной, деятельной семнадцатилетней девушки, жаждавшей преуспеть в жизни, чтобы, используя свое новое положение, помогать своим братьям и сестрам, – каково в одночасье превратиться в беспомощного инвалида без всякой надежды на исцеление и чувствовать себя лишь обузой. Скажу только одно: даже это великое, беспросветное горе подчас оборачивалось благословением, и главным подарком судьбы была доброта леди Ладлоу, взявшей меня на свое особое попечение. Теперь, на склоне лет, когда я целыми днями лежу совсем одна, прикованная к постели, мысли о ней согревают мне душу!

Миссис Медликотт оказалась превосходной сиделкой, и я навеки благодарна ее светлой памяти. Однако там, где требовался не просто уход, ей бывало нелегко со мной. Я подолгу не могла унять горькие слезы – боялась, что мне придется уехать домой, и спрашивала себя, что же будет, ведь моим домашним и без калеки несладко живется… К этому страху примешивались другие, от них гудела голова, но далеко не все свои тревоги я могла откровенно высказать миссис Медликотт. Она не знала иного способа утешить меня, кроме как незамедлительно принести мне что-нибудь «вкусненькое» или «питательное», искренне полагая, что чашка подогретого желе из телячьих копыт есть наилучшее средство от любых невзгод.

– Вот, милая, покушайте, – приговаривала она. – Полно вам горевать по тому, чего уже не исправишь.

Вероятно, убедившись наконец в бесполезности самого расчудесного съестного, она признала свое поражение. Однажды я, хромая, сошла вниз, чтобы увидеться с доктором, которого провели в гостиную миссис Медликотт – комнату, сплошь уставленную буфетами со всевозможными припасами и сластями (благодаря ее неустанным трудам в доме всегда были лакомства, хотя сама она к ним не притрагивалась), – а когда возвращалась к себе, сославшись на необходимость разобрать свои вещи, но с тайным намерением проплакать остаток дня, меня на полпути перехватил Джон Футмен, посланный миледи сообщить мне, что я должна сейчас же явиться в ее «будуар» – приватную гостиную, расположенную, как я уже говорила, описывая свой приезд в Хэнбери, в самом конце длинной анфилады. С того дня я туда больше не заходила. Когда миледи звала нас почитать ей вслух, она садилась в своей «тихой» комнатке, или кабинете, позади которого и находился ее будуар. Должно быть, лица высокого звания не чувствуют потребности в том, что столь ценится нами, нижестоящими, – я говорю о возможности уединиться. Мне кажется, в личных покоях миледи