Юность - Николай Иванович Кочин

«Глоты» нахмурились и принялись кричать: де, мы по двадцать лет на этом деле, и всех старост ревизовали, и «не яйцам курицу учить», и что-де мы «облечены доверием сельского собрания». Но вслед за ними стали выкрикивать и мужики, и вскоре молодежь одержала верх. Принесена была приходо-расходная книга, вручена Ивану Сидорычу и отдельно по статьям заслушана.

— По нуждаемости общества, за одну милость, в знак благодарности, израсходовано на десять фунтов масла и полпуда говядины — столько-то. В получении расписался Иван Филиппов?

— Постой, погоди, — всполошились мужики, — какая же это «нуждаемость общества?» Что за «полпуда говядины» и почему в получении расписался Иван Филиппов?

— Не галдите, дайте слово молвить, — ввязался ретивый Иван Кузьмич. — Вы делянку леса на дрова получили за Лазоревым долом?

— Получили.

— Ну, так вот, лесничий эти полпуда говядины и сцапал. Ходил я к нему, ходил, пороги обивал, — а дело не двигалось. Обещать он мне обещал, а бумажку не давал. День ото дня все откладывал. Смучился я, граждане, и как только полпуда ему под стол сунул, видно, сразу он мясо почуял и говорит: «Вы, наверное, устали пешком такую путину ходючи. Присядьте вот, отдохните пока, сейчас я вам разрешение нацарапаю». И нацарапал одним духом. У меня есть свидетели. То мясо я у Ивана Филиппова брал.

— Расход принять, — кричат мужики, — ничего не поделаешь. Дальше.

— По нуждаемости общества, — продолжает басить Иван Сидорыч, — за одну милость, в знак благодарности, израсходовано на три меры гречи — столько-то.

— Да почему гречи?

— Ах вы, неразумные, — поясняет Иван Кузьмич. — Помните, нам велено было коптилку поставить на селе и там серой окуривать лошадей, которые чесом болели. Вы тогда сами в коптилку не поверили и всяк по-своему хотел лошадей лечить. А проформу соблюсти надо было. Иначе за ослушание штраф. Я коптилки выстроил, а печи в них не склал. Ветеринар хотел нас оштрафовать, но на трех мерах гречи мы помирились. До гречневой каши он охотник.

— Большой охотник, — поддакнули мужики. — Расход принять. Что поделаешь… Дальше читайте.

Были тут всякие записи: «медовые» — на мед приезжающему начальству, «чаевые» — на чай приезжающему начальству, «табачные» — на табак приезжающему начальству… даже оказались записи «богоугодные», что нас особенно возмутило: председатель помогал церкви и исхитрился починить ограду на общественные средства. Разумеется, все это было лукаво оправдано. Председатель, видите ли, воспылал вдруг сильным беспокойством за деревья подле церкви, которым угрожали наши козы. Мужики, всполошенные молодыми, потребовали переревизовать председателя. Это был решительный удар по «глотам», которые с тех пор сразу утеряли свои исключительные права. Мужики простили вину своему изворотливому председателю, но отослали материалы в уезд, которые оказали свое действие, в особенности в отношении лесничего. А Ивана Кузьмича заставили делать записи только через секретаря. И вот между мною и им началась тихая, но жестокая война.

Иван Кузьмич считал ненужным делом «отдавать отчет мальчишке» в денежных расходах. Бывало, скажет как бы между прочим:

— Принеси книгу, записать расходы надо.

— Приходи в канцелярию, там и запишем, — отвечал я.

Председателю не хочется расставаться с милыми привычками и идти самому к книге. Должны книга и секретарь ходить за ним. Потопчется на месте, покосится на меня и скажет тоном более ласковым, за которым угадывал я клокотанье сдерживаемой досады:

— А ты не дури… подчиняйся, что говорят старшие.

— В канцелярских делах я сам указчик.

Тут он выругается солоно и скажет, дав волю своему гневу:

— Ну, смотри, запустишь денежные дела, сам будешь расхлебывать, я тебе напоминать сто раз не стану, — и выйдет из своей избы, с сердцем хлопнув дверью.

Я к нему не иду с книгой, он ко мне не идет. Записи же заносить все-таки надо. Вот он явится в канцелярию, не поздоровавшись, сам вынет из шкафа приходо-расходную книгу, положит ее передо мною раскрытой и скажет:

— Ну, Сахар Медович, пиши.

Затем он вынет засаленный клочок бумаги, на котором сделал крестиками пометки, и начнет диктовать. Я его останавливаю, вникая в характер каждой траты. Он плюнет, опять выругается, захлопнет книгу и уйдет домой. Потом явится на другой день, и у нас повторяется та же самая сцена.

— Пиши, мудреный скорописец, — буркнет он, положив книгу передо мной, — на всякую всячину израсходовано столько-то…

— Всякая всячина? Таких расходов не бывает.

— А я говорю, есть.

— А я говорю, нет.

— Поспорь с ним… малый, что глупый…

— Старый, что малый.

— Не смейся над старым, и сам будешь стар.

— А молодость не грех, попрекать меня ею незачем.

— Молодо — зелено, вот что надо помнить.

— Старо, да гнило.

— Сколоченная посуда два века живет. Доживи-ка до наших лет, попробуй.

— Молодой стареет — умнеет, а старый стареет — тупеет… Борода уму замена.

— Отстань языком болтать, что помелом. Ты ему слово, а он тебе двадцать… Пиши, не твое дело рассуждать.

— Нет, я писать не буду.

— А я тебе говорю — пиши… — он начинает снижать свой тон. — Я слышал от дельного приказчика, который служил у самого Бугрова, так и выражались: «Заплачено за всякую всячину».

— Капиталисты по-своему делывали, а я по-своему.

Иван Кузьмич смолкал, чтобы побороть досаду, вновь поднимавшуюся в нем.

— Ну, как написать? Нельзя же так: «Васютке заплатил за храбрость, упала в мирской колодец кошка». Кто мог кошку вынуть? Васютка. Васютке и заплачено.

— А так и напишем: «Васютке, который вынул из колодца кошку».

— Ишь ты, какой арехметчик. Все бы тебе в точности, как на духу у попа… А разве про кошек можно в казенных книгах писать?

— Отчего же нельзя?

— Ну так валяй, пиши про кошек, про собак, про мышей, про лягушек. Хоть про чертей пиши, про кого тебе вздумается. Умные люди будут читать и помрут со смеха.

— Пускай помирают, жалко мне, что ли.

— Тьфу ты, господи! Пиши… Я своей головой отвечаю. Язык у тебя наперед ума рыщет. Поменьше говори, милый, побольше услышишь. Умнее волостного писаря хочешь стать. Нет, не бывать тебе волостным писарем. Тонка кишка. Волостной писарь все законы произошел и не будет вот так, как ты, кочевряжиться, из себя выставлять облаката. А что ты есть? Ноль без палочки. От черта отстал, а к людям не пристал. Тебя ни в мир, ни в пир, ни в люди. Пиши, тебе говорю: «израсходовано на всякую всячину…»

— Не буду.

— Я сказал — своей головой отвечаю.

— Тогда и пиши своей рукой.

— Своей рукой? То-то вот, не умею. Да мне и не велено.

— Ну, тогда запишу про кошку.

Иван Кузьмич пробежал по канцелярии мелкими шажками. Вдруг обертывается ко мне и