Пан Володыёвский. Огнем и мечом. Книга 3 - Генрик Сенкевич

до самой своей смерти или, вернее, пока вы в скалах этих смерть не найдете. Ничего более, любезные, сказать вам не имеем и желаем, чтобы Бог продлил дни ваши и до глубокой старости жить вам дозволил.

Побеседовав таким образом, парламентеры разошлись.

Турки воротились к визирю, а Маковецкий, Гумецкий и Мыслишевский – в замок, где их забросали вопросами, с чем они отправили султанских посланников. Те пересказали требования турок.

– Вы их не примете, братья дорогие, – сказал Казимеж Гумецкий. – Короче, эти псы хотят, чтоб мы до вечера им ключи от города отдали.

Поднялся шум.

– С нами не разживется пес басурманский, – слышалась полюбившаяся фраза. – Не дадимся, с позором его отгоним! Не желаем!

Приняв такое решение, все разошлись, и тут же началась стрельба. Турки успели уже втащить на позиции много тяжелых орудий, и ядра, минуя валы, стали падать на город. Пушкари в городе и замках трудились в поте лица весь остаток дня и всю ночь. Полегших некому было заступить, некому было подносить ядра и порох. Только перед рассветом немного утихла канонада.

Но едва занялся день и на востоке заалелась окаймленная золотом полоска утренней зари, как в обоих замках забили тревогу. В городе проснулись все, кто спал, кучки сонных людей выходили на улицы, внимательно прислушивались.

– Приступ готовится! – говорили люди, указуя в сторону замков.

– А что, пан Володыёвский там ли? – раздавались тревожные голоса.

– Там, там! – отвечали им.

В капеллах замков били колокола, со всех сторон слышался барабанный бой. В неверном свете утра, когда в городе было сравнительно тихо, голоса эти звучали таинственно и торжественно. В ту же минуту турки приступили к утреннему намазу, шелест молитвы, подобно эху, обегал весь нескончаемый табор. Множество басурман зашевелилось у шатров. Из утреннего сумрака выступало нагромождение больших и малых шанцев, апрошей, тянувшихся длинной линией вдоль замка. И вдруг по всей длине этих укреплений взревели тяжелые турецкие пушки, громким эхом откликнулись скалы Смотрича, и поднялся грохот столь невообразимый и страшный, будто загорелись все громы-молнии, хранившиеся под спудом в небесных кладовых, и вместе с громадой туч рухнули на землю.

Началось артиллерийское сражение. Город и замки отвечали с неменьшей мощью. Вскоре дым затмил солнце, весь божий свет, не стало видно турецких фортификаций, не стало видно Каменца, все заслонила гигантская серая туча, чиненная громом и грохотом.

Но турецкие орудия дальнобойностью превосходили городские. Вскоре смерть принялась косить горожан. Разбито было несколько картаунов[138]. Из орудийной прислуги гибли по двое, по трое зараз. Отцу францисканцу, который ходил по шанцам, благословляя орудия, обломком лафета разворотило лицо; рядом с ним упало двое евреев, отчаянных смельчаков, помогавших при наводке.

Но более всего били пушки по городскому шанцу. Казимеж Гумецкий сидел там, подобно саламандре, весь в огне и в дыму; добрая половина из его сотни полегла, те, что остались, почти сплошь были ранены. Он сам онемел и оглох, но при поддержке ляшского войта заставил вражескую батарею замолчать – до тех пор, по крайней мере, покамест на место прежних разбитых пушек турки не выкатили новые.

Прошел день, второй, третий, а страшный colloquium пушек не умолкал ни на минуту. У турок пушкари менялись четыре раза за сутки, в городе же выстаивать приходилось одним и тем же – без сна, почти что без еды, задыхавшимся от удушливого дыма, а то и раненным осколками камней и обломками лафетов. Солдаты держались, но у горожан дух стал ослабевать. Пришлось даже загонять их палками к орудиям, впрочем, многие из них тотчас падали замертво. К счастью, вечером и в ночь на третий день, с четверга на пятницу, сила удара перекинулась на замки.

Оба замка, в особенности старый, закидали гранатами из больших мортир, впрочем, «особого вреда от них не было, поелику граната во тьме различима и от нее с легкостью можно увернуться». Только под утро, когда от смертельной усталости люди засыпали на ходу и валились с ног, погибло их все же довольно много.

Маленький рыцарь, Кетлинг, Мыслишевский и Квасиброцкий отвечали из замков на огонь турок. Генерал подольский время от времени заглядывал к ним, он ходил под градом пуль весьма озабоченный, но пренебрегал опасностью.

К вечеру, когда огонь усилился еще пуще, генерал подольский подошел к Володыёвскому.

– Мы здесь долго не продержимся, полковник, – сказал он.

– Продержимся, покуда турки стрельбою довольствуются, – ответил маленький рыцарь, – но они нас минами отсюда выкурят, камень уже долбят.

– В самом деле долбят? – с тревогой спросил генерал.

– От семидесяти пушек грохот стоит неумолчный, но случаются все же минуты тишины. Как придет такая минута, вы, ваша светлость, прислушайтесь и услышите.

Минуты этой пришлось ждать недолго, к тому же помог случай. Лопнула одна осадная турецкая пушка. Это вызвало замешательство, из других шанцев посылали узнать, что произошло, и стрельба на время прекратилась.

В этот момент Потоцкий с Володыёвским подошли к самому краю бастиона и стали прислушиваться. Спустя какое-то время уши их уловили весьма явственное звяканье кирок, дробящих скалу.

– Долбят, – сказал Потоцкий.

– Долбят, – подтвердил маленький рыцарь.

Оба замолкли. Великую тревогу выразило лицо генерала; подняв руки, он крепко сжал виски ладонями.

– Дело обычное при любой осаде, – сказал на это Володыёвский. – У Збаража под нами денно и нощно рыли.

Генерал поднял голову.

– И как поступал при этом Вишневецкий?

– Мы сужали кольцо валов.

– А нам что делать надлежит?

– Нам надлежит орудия и все, что можно, с собою захватить и в старый замок перенестись, поскольку он стоит на скалах, минам недоступных. Я так и рассчитывал: новый замок послужит нам для того лишь, чтобы дать неприятелю первый отпор, после мы сами взорвем его с фасада, а настоящая оборона только в старом начнется.

Наступила минута молчания, и опять генерал озабоченно склонил голову.

– А коли нам придется из старого замка отступать? Куда отступать станем? – спросил он подавленно.

Маленький рыцарь выпрямился, шевельнул усиками и указал пальцем в землю.

– Я – только туда, – молвил он.

В тот же миг сызнова взревели пушки и целые стаи гранат полетели на замок, но уже стемнело, и их отчетливо было видно. Володыёвский, простившись с генералом, пошел вдоль стен и, переходя от одной батареи к другой, всех взбадривал, давал советы. Наконец ему встретился Кетлинг.

– Ну что?

Тот мягко улыбнулся и сказал, пожимая руку маленькому рыцарю:

– Видно от гранат как днем. Огня нам не жалеют!

– Важная пушка у них лопнула. Ты взорвал?

– Я.

– Спать, однако, хочется.

– И мне, да не время.

– Женушки небось беспокоятся, – сказал Володыёвский, – как подумаешь, сон бежит.

– Молятся за нас, – молвил Кетлинг, подняв глаза к летящим гранатам.

– Дай Бог здоровья моей и твоей!

– Между шляхтянками, – начал Кетлинг, – нету…

Но не закончил – в эту как раз минуту маленький рыцарь, обернувшись, закричал вдруг что есть мочи:

– О боже! Батюшки-светы! Что я вижу!

И бросился вперед. Кетлинг глянул удивленный: в нескольких десятках шагов от них, на подворье замка, он увидел Басю в сопровождении Заглобы и жмудина Пентки.

– К стене! К стене! – кричал маленький рыцарь, спеша оттащить их под прикрытие крепостных зубцов. – Бога ради!..

– Ох! Да разве же с нею справишься! – прерывающимся голосом, сопя, проговорил Заглоба. – Прошу, молю: «И себя ведь, и меня погубишь!» На коленях ползаю, куда там! Что было делать? Одну ее пустить? Уф! Ничего не слушает! Ничего! «Пойду да пойду!» Получай вот!

На лице у Баси был испуг, брови дергались – сейчас заплачет. Не гранат она боялась, не грохота ядер, не осколков камней, но мужнина гнева. Сложив руки, как ребенок, который страшится наказания, она вскричала рыдающим голосом:

– Не могла я, Михалек! Ну ей-богу, не могла! Не сердись, Михалек, милый! Не могу я там сидеть, когда ты тут маешься! Не могу! Не могу!

Он и вправду рассердился было, чуть не крикнул: «Бога, Баська, побойся!» – но внезапно такое умиление охватило его, что слова застряли в горле, и, только когда светлая, милая ее головка прижалась к его груди, он наконец произнес:

– Друг ты мой верный, до самой смерти!..

И обнял ее.

А Заглоба тем временем, втиснувшись в стенной пролом, торопливо рассказывал Кетлингу:

– И твоя собралась было,