Завет воды - Абрахам Вергезе

стене — memento mori: семья вокруг открытого гроба. Элси, лет шести или семи, с остекленевшим взглядом стоит рядом с братом — как же он мог забыть? Это усугубляет раскаяние Филипоса.

Появляется Элси, и при виде нее, ее красоты, у него перехватывает дыхание. Она садится на диван напротив. И если он за время их короткой разлуки толком не спал и места себе не находил, то она, наоборот, выглядит отдохнувшей, как будто разлука пошла ей на пользу. Беременность добавила зрелости ее лицу, а еще густого загара на скулах и переносице. На ней то же кораллово-голубое сари, что и в день помолвки, — это хороший знак? Она смотрит на него без гнева, вообще без всякого выражения, как смотрела бы на геккона на стене, прикидывая, что тот станет делать дальше.

— Элси, прости меня.

Она ничего не говорит в ответ. Филипосу стыдно вспоминать, как он сидел тут рядом с ней на веранде в день их помолвки и обещал, что будет понимать и поддерживать ее стремление стать художницей. И поддерживал! Поддерживает. И все же он здесь.

Филипос пробует еще раз:

— У нас будет ребенок! Если бы я только знал! — Никакого ответа. Он вздыхает. — Элси, я был не прав, когда так вел себя. Как буйвол, опрокидывающий груженую телегу. — Его слова, кажется, опечалили ее, и выражение лица уже не такое бесстрастное. — Элси, ты хорошо себя чувствуешь?

Она пожимает плечами и плотно стискивает губы. Ему хочется броситься к ней и прижать к себе.

Она опускает взгляд на свой живот. Ничего не заметно пока.

— Живот крутит… мутит. Не выношу запаха краски. Приходится рисовать углем. Но мне было хорошо с папой в поместье. Повидалась со старыми друзьями.

— Элси, ты должна увидеть свою студию. Ашари сделал замечательный тиковый шкаф для твоих вещей. Я разложил их там. Получилось очень красиво.

Он не признается, что, занимаясь этим, понял, насколько продуктивно работала жена. И как почувствовал себя никчемным позером. Тоже мне писатель — его размышления длиной в несколько дюймов публикуют в местной газете на местном языке, пускай даже у нее громадный тираж.

— Элси, пойми, прошу тебя, после Мадраса… все, что выдергивает меня из привычного, выбивает из равновесия, заставляет чувствовать себя неприкаянным, неуверенным, особенно если нужно встречаться с незнакомыми людьми, беспокоиться, расслышу ли я, что они говорят. Когда ты сказала о приглашении отца, в тот самый момент, у меня так забилось сердце, я чуть в обморок не упал. Но хуже всего то, что мне было так стыдно, слишком стыдно, чтобы сказать правду, и вот…

— Все хорошо, Филипос, — говорит она.

И смотрит на него с жалостью и, может, даже с сочувствием. Он открылся ей. Его смятение, его замешательство — это и есть самое настоящее в нем. Он вообразил, что как только объяснится, она тут же вернется домой в Парамбиль. Но теперь видит, что если он любит ее, то должен принять любое ее решение. И все равно, только бы позволила ему сесть рядом, взять ее за руку.

Горничная принесла на подносе два стакана лаймового сока и поставила возле Элси. Украдкой с любопытством покосилась на Филипоса. Элси берет оба стакана и пересаживается к нему. Он вздыхает, и его облегчение настолько явно, что, должно быть, растрогало ее. Всякий раз, когда они сидели так близко, возникало магнетическое притяжение, которое влекло их друг к другу, и они ничего не могли с собой поделать. Элси, наверное, тоже чувствует это, потому что прислоняется к нему и улыбается. Он тянется к ее руке, пальцы их переплетаются. И стон облегчения вырывается у него, когда утихают муки минувшего месяца.

— Элси, прости меня, — молит Филипос. — Я так сильно тебя люблю. Что мне делать?

Она смотрит на него с нежностью, но все еще настороженно, по-прежнему откуда-то издалека.

— Филипос… Ты можешь любить меня немножко меньше.

глава 48

Боги дождя

1946–1949, Парамбиль

В год от Рождества Господа нашего 1946-й Малыш Нинан появляется на свет, как летний шквал с безоблачного неба — ни шелеста листвы, ни шороха белья на веревке в качестве предупреждения.

В тот день Большая Аммачи и Одат-коччамма хлопочут на кухне, пальмовые листья и сухая кокосовая шелуха потрескивают на раскаленных углях, и дым сочится из-под соломенной крыши, словно из волосатых ноздрей. «Йешу маха магенай неннаку», Во имя Твое, Господи Иисусе, сын Божий, — напевает Одат-коччамма, помешивая в котелке. Филипос ушел на почту.

АММАЧИ!

Мир благословенного утра разлетается вдребезги. От ужаса в голосе Элси, доносящемся из главного дома, все замирает. Они застают Элси в дверях комнаты, бедняжка пытается устоять на ногах, пальцы, вцепившиеся в дверной косяк, побелели. Распущенные волосы ниспадают, обрамляя смертельно бледное лицо. Свет, заливающий дом, так прекрасен и так материален, что на него, кажется, можно опереться, — это Большая Аммачи запомнит навсегда.

Сквозь стиснутые зубы Элси выдавливает:

— Амма́й![192] Но еще слишком рано!

Она тянется к Большой Аммачи, но волна боли снова накрывает ее. Большая Аммачи чувствует под ногами что-то мокрое и видит чистую прозрачную лужицу: у Элси отошли воды.

Неестественно спокойным голосом Большая Аммачи говорит:

— Саарам илла, муули. Вешамиканда. Все в порядке, девочка. Не волнуйся.

Но ничего не в порядке. Большая Аммачи и Одат-коччамма переглядываются, и старуха, не говоря ни слова, ковыляет обратно в кухню за иголкой и ниткой, и, слава Богу, вода на огне еще кипит. Большая Аммачи ведет Элси в кровать, как маленькую сонную девочку, а не взрослую женщину, которая выше нее ростом.

Большая Аммачи моет руки и слышит, как Элси окликает ее: «Аммай!» Не «Аммачи», а «Аммай», во второй раз. Сердце Большой Аммачи тает. Да, я теперь ее мать. А кто же еще? Она успевает подбежать как раз вовремя, когда появляется крошечная головка. Возвращается Одат-коччамма с горшком кипятка.

И тут же,