Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

Лейтенант запоздало хлопнул дубинкой по столу.

– Кто тебе сказал, что надо двести пятьдесят? Триста! Пусть привозит триста! Ставки – фьють! – Лейтенант показал пальцем в потолок. – Поднялись!

– Володя, извини, нужно триста долларов. Все, приезжай… Через сколько будешь? Через полчаса? Жду!

Он повесил трубку. Лейтенант, словно бы что-то почувствовав, пeрегнулся через стол и знакомо сжал глаза в щелки.

– Кто это был?

– Мой двоюродный брат.

Лейтенант постучал дубинкой о ладонь левой руки.

– Ладно, подождем, когда этот твой двоюродный появится. Но смотри, дядя, – он вновь сжал глаза в опасные щелки, – здесь работают люди серьезные… Мы шутить не любим.

– Я это понял, – ответил Нечаев. У него передернулись плечи.

Через полчаса в отделе милиции на вокзале появился плотный, нестарый еще человек, одетый в кожаную куртку, похожий на бизнесмена средней руки – этакий владелец пяти палаток на Дорогомиловском рынке, – Нечаев обрадованно поднялся со скамейки, на которой сидел:

– Володя!

Пришедший улыбнулся широко, довольно, было видно, что ему доставляет удовольствие выручать своего родственника, попавшего в беду, а с другой стороны, неплохо будет, если Нечаев вернет деньги, которые он на него затратит, с процентами… И это, естественно, будет сделано. Вот что прочитал лейтенант, глянув на лицо пришедшего.

– И что же, начальник, он сделал? – обратился пришедший к лейтенанту.

– Без документов, а значит, бомж – раз, оскорбил двух сотрудников милиции, меня и прапорщика, – два. Есть подозрение, что замешан в воровстве – три. – Лейтенант уверенно загибал пальцы.

– И есть свидетели?

– А как же. Я, сержант Петренко, прапорщик Набиев… Да свидетелей – целый линейный отдел, все подпишутся…

Пришедший выложил перед лейтенантом триста долларов. Тот спокойно свернул хрустящие бумажки, сунул их в карман и сделал рукой красноречивый жест: выметайтесь, мол, отсюда!

– А моя бритва? А мои перчатки? – воскликнул Нечаев.

– Какая бритва? Какие перчатки? – Лейтенант мигом сделался грозным, взнялся над самим собой и положил дубинку на плечо Нечаева. – Я тебя сейчас задержу не только за нарушение паспортного режима… Хрен ты в этом году увидишь белый свет!

– За что задержите?

– За сопротивление властям.

Нечаев коротко глянул на пришедшего родственника, на лейтенанта, горестно вздохнул и полез в потайной карман за удостоверением. Показал его лейтенанту. Надо было видеть, каким сделалось у того лицо. Оно стало удлиненном, серым, на лбу выступил пот. Едва шевеля губами, он прочитал, что там было написано.

А в удостоверении было написано, что полковник Нечаев Сергей Федорович является начальником отдела Управления собственной безопасности МВД России – того самого отдела, который ловит за руку нечистоплотных милиционеров. Приехавший на выручку «родственник» также оказался полковником милиции, заместителем Нечаева…

Больше ни лейтенант, ни прапорщик, ни сержант в том отделе милиции не работают. Вместе с ними перестали появляться на работе и кое-кто еще – рангом и чинами повыше.

Это первое. И второе – ныне в Москве просто так, ни с того ни с сего, уже не требуют предъявить документы.

Спасибо полковнику Нечаеву.

Территория надежды

Конец октября выдался в Москве холодный, сырой, темный – такое впечатление, что половина фонарей на уличных столбах перегорела, а монтерам, следящим за светом, новые лампочки решили не выдавать. «Идите в магазины, покупайте за свои кровные», – велели им, но монтеры «свои кровные» тратить не хотели, поэтому в Москве делалось все темнее и темнее.

Машин на улицах было мало, в основном бегали «москвичи» и старые «Волги» – тяжелые, будто были сварены из танковой брони, попадались послевоенные «Победы», похожие на половинку хлебного каравая, поставленную на колеса горбушкой вверх, и трофейные немецкие машины – в основном «опели»: «опель-кадеты», «опель-капитаны», иногда можно было увидеть важного, неторопливо раскачивающегося на мягких белых шинах, от которых исходило таинственное шуршание, «опель-адмирала».

Цвет «опель-адмиралы» имели исключительно черный. Очень представительные были автомобили, сейчас такую машину можно увидеть только в музее, больше нигде. Попадались также ЗИСы и ЗИМы – в основном начальнические, на них ездили разные тузы, командовавшие главками и министерствами.

Впрочем, мой приятель Виталий Кисляков разбирался в транспортных средствах, как иногда в официальных бумагах той поры называли единицы автомобильного мира, гораздо лучше меня. У него была собственная машина – «москвич» и сейчас он был занят тем, что перевозил меня с моими нехитрыми пожитками из общежития текстильного института в Марьину Рощу.

Шесть лет учебы в институте были трудные. Но при всем том такие светлые, что даже горло сжимало при воспоминании о них, и пролетели так быстро, что совсем не понял: почему они все-таки торопились – неужели лишь ради того, чтобы вывалить меня побыстрее из студенческого котла и пустить в самостоятельную жизнь? А с другой стороны, чего об этом сейчас думать?

Было холодно. Хоть и сыпал из темноты мелкий колючий дождик, но он был смешан со снегом, в предночную пору это совсем не было видно: вроде бы падают водяные капли, и только они, капель эта может в любой миг обратиться в острозубые ледышки, способные легко проткнуть шины у нашего «москвича».

Вещей у меня было немного. Фибровый чемоданишко с парой рубашек, одна из них – летняя, тенниска с короткими рукавами, другая – не знаю какая, наверное, тоже летняя, хотя рукава у нее были длинные. Просто ткань на ней была очень уж хлипкая, почти невесомая – для зимы никак не подходила, там же, в чемодане, лежали запасные брюки.

Брюки я носил исключительно школьные, другие не позволяла жидкая стипендия, – а школярские штаны были хоть и дешевые, а выглядели прилично, на пару лет их хватало, стоили они всего ничего – червонец с копеечным хвостиком, что-то около одиннадцати рублей. Большего позволить себе на студенческие тугрики я не мог. Ведь из стипендии надо было и за общежитие заплатить (теперь все это в прошлом, теперь я переезжаю в Марьину Рощу на съемную квартиру), и худо-бедно какие-нибудь краски себе купить, поскольку в институте я учился на художественном факультете, занятия живописью, рисунком, композицией у нас проходили каждый день, так что надо было соответствовать этому расписанию, иначе на очередной композиционной развеске нечего будет выставлять, и комсомольские взносы заплатить, и хоть раз в месяц купить бутылку портвейна «Три семерки» и принять участие в студенческой пирушке.

Кроме фибрового чемодана, в который ничего, кроме малой малости, не влезло, в «москвиче» ехал чемодан настоящий, привезенный мною из деревни, из Липецкой области. Был он сработан из дерева, вес имел изрядный, зато вмещал в себя очень приличное количество разного добра.

В большом чемодане этом ехали книги, хорошие книги, все, что я сумел