Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

кандидатскую диссертацию, работал в солидном НИИ, кажется химическом, и имел отчество. Дом его роскошный был кооперативным, квартира научного сотрудника Леонида Каминского состояла из двух комнат – как кандидат наук он воспользовался правом на дополнительную площадь и получил вместо одной комнаты две. Мне он выделил комнату побольше, угловую, себе взял, выражаясь словами великого поэта, «комнатенку-лодочку».

Еще была кухня, которую назвать большой язык не поворачивался, – то самое место, которое просто обязано быть самым уютным в квартире, но кухня пока напоминала подъезд, из которого мусор хотя и убрали, но запах остался. Пока ни копчеными сосисками, ни ухой, сваренной из костлявой, но очень вкусной плотвы, ни жареной с луком картошкой – любимой едой младших научных сотрудников здесь не пахло.

Из мебели на кухне также ничего не было – только стопка старых газет, лежавших около газовой плиты, да еще кривая стопа разнокалиберных толстых журналов на том месте, где должен находиться стол и все. В большой комнате мебелью можно было считать только узкий подоконник, окрашенный больнично-матовой белой краской, и все. Ни кроватей, ни матрасов не было.

Хорошо, что я несколько дней назад сообразил купить недорогое, но очень симпатичное гедеэровское одеяло, на нем и пришлось улечься на сон грядущий.

А вот пол в новой квартире был хороший – паркетный, и когда я на следующий день притащил в дом раскладушку, то Леонид Петрович, хозяин мой, попросил, чтобы я обернул поплотнее тряпками гнутые алюминиевые дуги, служившие ножками, иначе на паркете могут остаться неприятные следы.

Честно говоря, я никогда не думал, что светлый чистый металл алюминий, очень похожий на алюминий, может оставлять на лаке пола такие жирные иссиня-черные полосы.

Жизнь в Марьиной Роще началась.

Обитель наша – квартира номер сто четырнадцать, – располагалась на втором этаже, под нами солидную, в полдома, площадь занял овощной магазин. Было это царство кочанов капусты, банок с солеными огурцами и яблок, любивших выскакивать из фанерных ящиков, таким гулким (а может быть, даже и дырявым), что, если кто-нибудь ругался с продавщицей по поводу гнилой картошки, расфасованной в пакеты вместе с картошкой нормальной, или слишком тощей морковки, больше похожей на ольховые сережки или сухие помидорные плети, чем на морковку, хозяин мой – медлительный, с крупным лицом только подбородок скреб озадаченно.

У него совсем не было желания знакомиться со скрытыми пружинами овощной торговли и выслушивать жалобы обиженных любителей качественной морковки. Но что было, то было – акустические особенности этого дома изменить было невозможно, это надо закладывать еще на стадии фундамента. А сейчас оставалось одно – наслаждаться речевыми концертами.

Занавески на окнах тоже отсутствовали. Поскольку я был распределен работать на фабрику «Парижская коммуна», в модельную лабораторию, то там, надо заметить, имелась неплохая крафтовая бумага, из нее при разработках новых фасонов выкраивали детали будущих башмаков. Потом по этим деталям делали кожаные заготовки, а сами детали выкидывали, они уже не были нужны. Вот из лаборатории-то через пару месяцев я и привез бумажные занавески. Один из рулонов крафта при разгрузке попал под дождь, малость промок и несколько метров перекосившейся, как плохой картон бумаги были списаны. Из них получились хорошие занавески. И мне и хозяину.

Хотелось бы, конечно, иметь и портьеры, но за портьеры меня, я думаю, вытащили бы на комсомольское собрание и как следует надрали уши.

Но это было потом. А пока мы повесили на окна склеенные газеты. Коленкор, конечно, не тот, но тоже кучеряво. Каждое утро, вставая, чтобы отправиться на фабрику, я видел красующееся в оконной раме усталое лицо знатной ткачихи Валентины Гагановой. Это вдохновляло на грядущие трудовые подвиги и рабочий день без перерыва на обед. Гаганова без всякого нажима, без лишних уговоров помогала нам жить достойно и, особо не тужась, возводить светлое будущее. Хорошая была женщина.

Когда истрепалась газета с Гагановой, ее место занял воскресный выпуск одного из областных изданий с крупным изображением парашютиста, установившего мировой рекорд.

Тоже неплохой был человек, тоже – песня, которая «строить и жить помогает».

Одно было плохо – через тонкую газетную бумагу, как через пленку, все было видно, можно было даже различить название книги, которую я пытался одолеть при скудном освещении по вечерам. Но хуже было другое – если в гости приходила девушка, то об этом скоро узнавал многоэтажный дом, если не весь, то три-четыре подъезда точно.

На следующий день обязательно подваливал какой-нибудь любопытствующий пенек с курчавыми черными волосами, густо растущими из ушей, любопытствовал:

– Ну как, вчера у тебя все получилось?

– Все!

Ну что еще можно было сказать пеньку? Что у меня складываются с девушкой самые серьезные отношения? Или дать ему в ухо? Но это было опасно. И совсем не потому, что я боялся старого ушастого пенька, у которого в кармане находилась финка в кирзовом чехле или я не хотел содрать себе до крови костяшки пальцев, нет – у меня не было прописки. Ни московской, ни тем более – марьинорощинской. А значит – не имелось штампа в паспорте. «В бумажке», – как обычно любили говорить досужие сотрудники милиции, считая «бумажкой» паспорт.

А без бумажки ты – букашка, так испокон веков повелось в России. Правило это бесовское действует до сих пор.

Пенек тем временем распускал по губам слюни, потом довольно ловко подбирал их нижними зубами: таких приемов по ликвидации мокрети на своей физиономии я еще не видел нигде. Операцию он сопровождал звонким причмокиванием – примерно таким обычно подзывают поросят, чтобы пустить их на шашлык:

– Це-це-це-це!

Конечно, если появилась девушка, надо было подумывать о семье, о собственном доме, но на какие, собственно, шиши я мог все это потянуть? На семьдесят восемь рублей зарплаты, которые мне положили после института? Но ведь из этих денег еще высчитывали подоходный налог – тринадцать процентов, плюс второй налог – за бездетность (раньше с мужчин взимали и такую подать), дальше… Дальше минус комсомольские и профсоюзные взносы, а также мелкие вычеты в ДОСААФ и общество Красного Креста, на подарки разным юбилярам, роженицам, тем, кто долго находится на больничном, и сотрудникам, уходящим на пенсию. Затем – двадцать рублей квартирных, на процветание хозяина… И что же в результате оставалось? На жизнь, на кормежку с питьем, на одежду и обувь, на поездки туда-сюда, вообще на передвижения по городу? Примерно сорок рублей в месяц.

Живи и радуйся, и ни в чем себе не отказывай. Но главное не это, главное – не откинуть бы копыта…

Из окна моей комнаты был