Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е - Дмитрий Быков

Управление уголовным розыском помещается у нас в центральной части города на Бабушкином взвозе и занимает бывший князя Куткина особнячок. От Бабушкина взвоза до Собачьего переулка ходьбы всего несколько минут, но это короткое расстояние, как чувствовал Петр Павлович Осокин, легло между ним и дочерью, после ее ухода из дому, непроходимой бездной.

Приходя на занятия в угрозыск, Осокин, прежде чем приступить к работе, с затаенным злорадством неизменно заглядывал в окно, точно полагал украдкой, сквозь самые стены домов, увидеть раскаяние дочери. Но так как он ничего не видел, кроме крыш, труб да появившихся в самое последнее время на крышах антенн, а от дочери ничего, кроме коротенькой записки с просьбой доставить в Собачий переулок, дом 6, кв. 9, ее собственные вещи, не получал, то со вздохом и усаживался за свой стол.

Явившись в седьмом часу вечера (в угрозыске у нас занимаются и по вечерам) и в тот замечательный день, который потом так взволновал не только наш город, но и весь Советский Союз, Осокин по обыкновению заглянул в окно и с обычным вздохом сел на свой высокий стул под плакатом «Субинспектор 2-го района».

— Дочка ваша еще не вернулась? — спросил его, не поднимая глаз, субинспектор 4-го района, сидевший напротив. Он заранее знал ответ сослуживца и спрашивал вместо вечернего приветствия.

— Нет, — сердито барабаня по столу, ответил Осокин, — нет!

— И известий нет?

— Известия есть! — сказал неожиданно Осокин, и тот изумленно поднял на него глаза.

— Какие же, Петр Павлович?

— Вещи потребовала! Вещи ее собственные, то есть, там, платьишки да бельишко… Да главное, видите ли, книжки кое-какие! И адресок сообщает: действительно, как мне и говорили, в Собачьем переулке, у какой-то подружки.

— Это в вашем, значит, районе?

— Так точно. Даже и дом этот знаю и квартиру — был по одному дознанию.

Заявителей в комнате еще не было, и говорить о семейных делах можно было с полной откровенностью.

— Вещишки-то отослали? — равнодушно спросил субинспектор 4-го района.

Осокин вдруг нахмурился.

— Вот уж этого я, извините, не понимаю. Раз она свою собственную жизнь начала и от отца отреклась, то какие у нас могут быть с нею дела? Наконец, раз твои вещи тебе нужны, то прогуляйся сама! У меня посыльных нет для этого, а сам я и стар, и охоты нет! Все это я письмом ей ответил…

— Гордый вы очень, Петр Павлович, с детьми!

— Да, горд, ибо ее вырастил, вспоил, вскормил и могу от нее уважения требовать. Ей мои родительские чувства не нужны — так и она мне не нужна!

— Ну, это вы напрасно! Случись с ней что-нибудь, прибежит она, вы и простите!

— Я?

— Да, вы, конечно!

— Никогда этого не будет! — обрезал Осокин и на минуту даже прекратил разговор.

Субинспектор взглянул на него с любопытством — в скучной служебной тишине семейная драма Петра Павловича уже давно стала предметом необычайного интереса.

— И что вы ей такого сделали? — спросил агент, стоявший у окна, закуривая папиросу и располагаясь отдохнуть за болтовней. — Человек не злой…

Из кабинета начальника высунулась голова помощника.

— Кто из агентов свободен?

— Кажется, Петров один! — ответил инспектор.

— Прачкин где?

— На кражу ушел.

— А Брандт?

— На убийстве с утра!

— Пошлите Петрова мне!

Голова скрылась. Осокин усмехнулся.

— Видите ли, тайну моего прошлого обнаружили и дочери в вину поставили: дескать, происхождение!

— Это что же за тайна?

— Попом я был!

— Да ведь вы по своему желанию сан сняли!

Осокин пожал плечами и угрюмо ответил:

— Дочка-то, однако, у попа родилась. Теперь многие священство бросают, так что тут особенного?

— Это верно! — согласился субинспектор и, покачав головою, добавил сочувственно: — И как это вы в попы попали? Совсем не похоже на вас!

— А куда было из семинарии деваться? Отец плачет: «Я стар, помирать хочу. Бери мое место!» Сам к архиерею ходил, выхлопотал. Я и обернуться не успел, как мне и невесту нашли, и поженили, и указ дали из консистории.

— Вы и пошли?

— Как же тут не идти было? Прямо гипноз какой-то. Да что идти! Я и до сих пор, может быть, в попах бы служил, если б жена не померла…

— Вера была?

— Какая вера, — махнул рукою Осокин. — Вера у редких была! А так что же? Не все ли равно, тем ли, другим ли пропитание себе добывать! А как жена померла родами, так тут я и задумался: как же это без женского пола жизнь прожить? Сошелся было с учительницей, а в деревне, знаете, в те времена как на такие вещи смотрели? Сейчас к архиерею — донос! Архиерей на меня — епитимью… Плюнул я да и подал прошение о снятии сана!

В субинспекторскую комнату ввалился огромный рыжий человек с заявлением. Его лениво усадил к себе субинспектор 1-го района. Два других поближе подвинулись к Петру Павловичу, заинтересовавшись подробностями его биографии.

Он тихо им улыбнулся, поджег загасшую папиросу и продолжал:

— Не пускали меня долго! Вызывали для увещевания три раза! Архиерей меня укоряет: «Вы подумайте, что о вас говорить станут!» А я ему отвечаю: «Эх, ваше преосвященство, вы вот и в сане, а послушали бы, что о вас говорят!» — «Это верно!» — буркнул он и ушел! А на третий раз меня вызвали — я уже обстригся и штатское надел! Делать было нечего — сейчас же указ написали!

Все расхохотались. Рыжий заявитель ушел. Дежурный сказал, что привели арестованных. Субинспектора велели обождать, и не слышавший из-за рыжего заявителя рассказа инспектор снова начал расспросы:

— Почему вы в угрозыск попали?

— Случайно. Как сан снял, деться некуда было, я в судебную палату писцом устроился! И тут свое образование по сыскной части получил: всякие это допросы переписываю, а сам любопытствую и иногда следователю шепну, бывало, как опрос повернуть! Дослужился до помощника секретаря. А тут революция, закрыли палату, я без дел! Сначала в добровольную милицию записался, а потом так и до угрозыска дошел… Что зря говорить — делом этим интересуюсь!

— Да, вас начальник как-то Пинкертоном назвал!

— Слыхал, — не без гордости и солидности заметил Осокин, — это меня за банковское дело так окрестили, как я Улыбышева уличил!