Пан Володыёвский. Огнем и мечом. Книга 3 - Генрик Сенкевич

«Мины под вами, – говорят, – не выстоите». Вот мы бы им рот и заткнули, кабы нынешней же ночью послали бы весть: «Нету уж мин!» Для такого-то дела иль не стоит головою рискнуть?

Мушальский подумал с минуту и воскликнул:

– Стоит, ей-богу, стоит!

– В одном месте только начали копать, – сказал Володыёвский, – этих не тронем, но вон с той и с той стороны они глубоко уже врылись. Возьмешь, сударь, пятьдесят драгун и я столько же, и попытаемся их придушить. Ну что, есть ли охота?

– Есть! Как не быть! Заткну-ка я за пояс гвоздочков покрепче – пушки загвоздить, на случай ежели бы на пути попались.

– Вряд ли попадутся, хотя несколько орудий тут близко, так что чем черт не шутит. Кетлинга только давай обождем, он лучше всех знать будет, как нам помочь в случае беды.

Кетлинг воротился, как обещал, ни минутой позже, а полчаса спустя два отряда драгун, по пятьдесят душ каждый, приблизились к пролому, бесшумно скользнули в него и растворились во тьме. Кетлинг велел еще какое-то время вести гранатный обстрел, но вскоре отменил его и стал ждать. Сердце у него тревожно колотилось, он прекрасно понимал всю дерзость подобного предприятия. Прошло четверть часа, полчаса, час; казалось, пора уж было им дойти и начать действовать, меж тем, приложивши ухо к земле, он отчетливо слышал спокойный стук кирок.

Вдруг у подножья замка, с левой его стороны, раздался пистолетный выстрел; в сыром воздухе, заглушенный стрельбою из шанцев, он прозвучал не очень громко и, быть может, не был бы услышан гарнизоном, кабы не страшная суматоха, какая поднялась вслед затем. «Дошли! – подумал Кетлинг. – Да вернутся ли» Доносились крики людей, барабанный бой, посвист рожков и, наконец, ружейная пальба – торопливая и беспорядочная. Стреляли со всех сторон и кучно; очевидно, множество отрядов поспешило на выручку копателям, но, как и предвидел Володыёвский, паника и замешательство охватили янычар; из опасения угодить в своих они громко перекликались, палили вслепую, а то и вверх. Шум и стрельба все усиливались. Как кровожадные куницы глухой ночью врываются в уснувший курятник и тишину вдруг нарушает невообразимый переполох, шум и кудахтанье, так и здесь, близ замка, внезапно начался переполох. Из шанцев, озаряя тьму, метнулись на стены гранаты. Кетлинг, наведя десятки орудий в сторону сторожевого охранения турок, ответил картечью. Запылали турецкие апроши, запылали стены. В городе забили тревогу, вообразив, будто турки вломились в крепость. В турецких шанцах решили, напротив, что это мощная вылазка осажденных, что атакуют сразу все их работы, и потому провозгласили всеобщую тревогу. Беспросветная ночь благоприятствовала дерзкому замыслу Володыёвского и Мушальского. Орудийные и гранатные выстрелы только на миг разрывали тьму, которая затем еще более сгущалась. Внезапно разверзлись хляби небесные и обрушился ливень. Гром заглушил пальбу и, перекатываясь, громыхая, гудя, будил грозное эхо в скалах. Кетлинг спрыгнул с гребня вала, подбежал во главе нескольких десятков людей к пролому и там стал ждать.

Но ждать пришлось недолго. В скором времени темные фигуры замельтешили меж бревен, которыми завалено было отверстие в стене.

– Кто идет? – крикнул Кетлинг.

– Володыёвский, – звучал ответ.

И рыцари упали друг другу в объятья.

– Ну что? Как? – спрашивали офицеры, во множестве подбежавшие к пролому.

– Слава Богу! Землекопы перебиты все поголовно, орудия поломаны и раскиданы, вся работа их впустую!

– Богу благодарение!

– А пан Мушальский со своими уже здесь?

– Нет еще.

– Может быть, выскочить им на подмогу? Паны ясновельможные, кто желает?

Но в эту самую минуту в проломе снова замелькали фигуры. Это возвращались люди Мушальского, торопливо и в значительно меньшем числе – много их полегло от пуль. Были они радостные и тоже довольные. Кое-кто из солдат прихватил с собою кирки, буравы, кайлы для дробления скалы в доказательство того, что они проникли в самый подкоп.

– А где пан Мушальский? – спросил Володыёвский.

– В самом деле, где же пан Мушальский? – повторило несколько голосов.

Люди из отряда прославленного лучника стали переглядываться; и тут один тяжелораненый драгун проговорил слабым голосом:

– Пан Мушальский погиб. Я видел, как упал он, я тоже упал подле него, но поднялся, а он остался лежать…

Рыцари немало опечалились, узнав о смерти лучника, ведь был пан Мушальский одним из первых кавалеров войска Речи Посполитой. Драгуна пытались выспросить еще, как это случилось, но он, истекая кровью, отвечать более не мог и наконец как сноп повалился на землю.

А рыцари принялись сокрушаться по поводу смерти Мушальского.

– Память о нем останется в войске, – сказал Квасиброцкий. – Кто осаду эту переживет, тот прославит его имя.

– Не родится более лучник, ему равный! – сказал кто-то.

– Не было сильнее мужа в Хрептеве, – подхватил маленький рыцарь. – Он талер в доску пальцем вжимал. Единственно Подбипятка, литвин, силой его превосходил, но того под Збаражем убили, а из живых разве что Нововейский ему не уступил бы.

– Большая, большая потеря, – говорили вокруг. – Такие рыцари только в прежние времена рождались.

Почтив память лучника, все отправились на вал. Володыёвский тотчас отослал гонца к генералу и князю епископу с известием о вылазке, в результате которой подкоп уничтожен, а землекопы убиты.

С чрезвычайным изумлением восприняли эту весть в городе, но – кто бы мог подумать! – и со скрытым неудовольствием. И генерал, и князь епископ полагали, что такого рода минутные триумфы город не спасут, напротив, только раздразнят свирепого льва. По их мнению, польза от них могла произойти только в случае сдачи города; и два главных предводителя решили переговоры продолжить.

Ни Володыёвский, ни Кетлинг не допускали и мысли, что посланные ими счастливые вести так могут обернуться. Они уверены были, что даже слабые воспрянут теперь духом и все загорятся новым желанием дать отпор неприятелю. В самом деле, город невозможно было взять, не овладев прежде замком, а коль скоро замок не только защищался, но еще и громил врага, у осажденных не было ни малейшей надобности прибегать к переговорам. Провианта было в достатке, снаряжения тоже; надлежало, стало быть, только охранять ворота и гасить пожары в городе.

В турецких шанцах решили, напротив, что это мощная вылазка осажденных, что атакуют сразу все их работы, и потому провозгласили всеобщую тревогу.

Для маленького рыцаря и Кетлинга то была самая радостная ночь за все время осады, полная надежд и самим выйти живыми из турецкой этой западни, и живыми вывести отсюда своих близких.

– Еще один, два приступа, – говорил маленький рыцарь, – и, как Бог свят, турки потеряют к ним охоту и попытаются голодом нас уморить. А провианта у нас довольно. К тому же september[144] не за горами, месяца через два слякоть начнется, холода, войско же у них не слишком выносливое; разок как следует промерзнут и, глядишь, ретируются.

– Там у них многие из Эфиопии родом, – подхватил Кетлинг, – и из других краев, что у черта на рогах, эти при первых же заморозках окоченеют. Два месяца – в худшем даже случае, если они штурмовать не перестанут, – мы выдюжим. Да и быть того не может, чтобы вспоможение не пришло. Очнется наконец Речь Посполитая; даже если пан гетман большого войска не сможет собрать, он набегами турков изведет.

– Кетлинг! Похоже, не пробил еще наш час.

– Божья на то воля, но и мне сдается, не дойдет до этого.

– Разве что погибнем, как Мушальский. Чему быть, того не миновать! Ужасно жалко мне Мушальского, хоть и рыцарской смертью он погиб!

– Не дай нам Бог худшей, да только бы не нынче; скажу тебе, Михал, жаль мне было бы… Кшиси.

– А мне Баси… Что ж, мы честно трудимся, однако же и милосердие Божие нас не минует. Чертовски весело у меня на душе! Еще бы и завтра что-нибудь этакое свершить!

– Турки соорудили на шанцах заслоны из бревен. Я тут способ один обмыслил – корабли так поджигают, ветошь у меня уже мокнет в смоле, завтра до полудня надеюсь все устройство ихнее спалить.

– А я вылазку учиню, – сказал маленький рыцарь. – Пожар вызовет у них замешательство, а к тому же им и в голову не придет, что вылазка и днем возможна. Завтра, Кетлинг, может, еще лучше будет, чем сегодня…