Берта Исла - Хавьер Мариас

Ознакомительный фрагментон попал в серьезную автокатастрофу, в которой сильно пострадали его лицевые кости. Их ему восстановили в больнице города Бейзингстоук, где он провел четыре месяца, но и после нескольких операций на лице навсегда осталось два шрама (они постепенно бледнели, рассасываясь в этой бледности) – один на подбородке, второй на лбу; правда, шрамы ни в малейшей мере не вредили его несомненной мужской привлекательности. Рассказывали также, будто еще в период выздоровления Уилера жестоко избили, и били его бывшие шанхайские полицейские в замке Инверайлерт, реквизированном в то время то ли Военно-морскими силами, то ли УСО (Управлением специальных операций)[5], – били ради закалки, чтобы выдержал пытки, если попадет в плен к врагу. На следующий год его назначили шефом службы безопасности на Ямайке, а потом он занимал разные должности в Западной Африке, где воспользовался секретными рейдами на самолетах Военно-воздушных сил, чтобы с высоты птичьего полета изучить детали ландшафта, которые позже послужат ему подспорьем при написании книг “Английские вторжения в Испанию и Португалию в эпоху Эдуарда III и Ричарда II” (1955) и “Принц Генрих Мореплаватель: жизнь”, начатой в 1960-м; в Рангуне (Бирма) и в Коломбо (Цейлон) он получил звание подполковника, затем служил в Индонезии – уже после капитуляции Японии в 1945-м. Про него рассказывалось много всяких историй, но от самого Уилера никто никогда ничего не слышал, поскольку, вне всякого сомнения, он был связан подпиской о неразглашении, которую дают все, кто посвящает себя шпионажу и секретной работе, то есть все, чья жизнь навсегда останется тайной. Он знал, что среди его коллег и учеников ходят всякого рода занятные выдумки о нем, но не обращал на это внимания, словно они его не касались. А если кто-то решался задать ему вопрос в лоб, спешил отшутиться либо отвечал суровым взглядом – в зависимости от обстоятельств – и сворачивал разговор на “Песнь о моем Сиде”, “Селестину”, переводчиков XV века или на Эдуарда Черного принца. Эти слухи привлекали к нему особое внимание немногих студентов, их слышавших, и Том Невинсон был из числа тех, кто не без пользы для себя наматывал на ус такого рода перешептывания и сплетни, хотя они, как правило, циркулировали лишь среди так называемых (на церковный манер) “членов Конгрегации”, иначе говоря преподавателей и администрации. К тому же с людьми вроде Тома окружающие любят откровенничать, даже если сам он ничего не старается выведать, – он вызывал симпатию, не прилагая к тому никаких усилий, был отзывчивым и умел великолепно слушать, изображая искреннее внимание, что неизменно вдохновляло собеседников, если, конечно, самому Тому не хотелось избежать разговора, но тогда он ловко его обрывал. Невинсон внушал полное доверие, и мало кто задумывался, какого черта ты вот так с бухты-барахты открываешь перед ним личные тайны, хотя тебя никто об этом не просил и за язык не тянул.

Его незаурядные лингвистические способности сразу же обратили на себя внимание преподавателей, и в первую очередь это касалось бывшего подполковника Питера Уилера, которому тогда еще не исполнилось и шестидесяти и которому любознательный и живой ум в сочетании с очень и очень долгим опытом служили весьма чуткими антеннами. Ко времени поступления в Оксфорд Томас уже безупречно владел большинством наречий, диалектов и говоров двух своих родных языков и мог скопировать характерные акценты, интонации и произношение, а также почти безупречно говорил по-французски и довольно бойко по-итальянски. В университете он не только невероятно усовершенствовал свои знания, но и, последовав настоятельным советам наставников, стал изучать славянские языки – на третьем курсе, в 1971 году, в двадцать без малого лет, он почти без ошибок и затруднений пользовался русским и мог справиться с польским, чешским и сербскохорватским. Было понятно, что в этой области он обладал фантастическим даром, из ряда вон выходящим, словно сумел каким-то чудом сохранить восприимчивость, свойственную маленьким детям: они умеют овладевать всеми языками, на которых с ними говорят, и не только овладевать, но и пропускать через себя, поскольку для таких детей каждый является как бы родным, то есть любой может стать родным в зависимости от того, куда их занесет ветер и где они в конце концов станут жить; дети легко фиксируют языки, различают их в памяти и очень редко путают или смешивают. Подражательные способности Тома тоже успешно развивались, а однажды на пасхальные каникулы он решил не возвращаться в Испанию, а проехаться по Ирландии, что дало ему возможность без труда выучить основные наречия и диалекты острова (каникулы продолжались почти пять недель). Том уже и прежде хорошо знал особенности речи в Шотландии, Уэльсе, Ливерпуле, Ньюкасле, Йорке, Манчестере и других местах, поскольку с раннего детства постоянно слышал их речь во время летних наездов – то тут, то там, в том числе по радио и телевидению. Все, что достигало его ушей, он легко понимал, без усилий запоминал, а потом точно и виртуозно воспроизводил.

Томас Невинсон учился на четвертом курсе и думал о скором возвращении в Испанию, ему был двадцать один год, выпускные экзамены он выдержал с самыми высокими отметками, и диплом бакалавра искусств был у него считай что в кармане. Тогда все происходило куда быстрее и стремительнее, чем сегодня: молодые люди были более скороспелыми и, вопреки расхожему мнению, рано начинали чувствовать себя взрослыми, готовыми работать всерьез, чтобы упорно карабкаться к мировым вершинам, набираясь опыта уже по ходу дела. Они не желали чего-то выжидать и лентяйничать, не желали надолго растягивать годы детства или отрочества с их безмятежной неопределенностью – это считалось свойством людей малодушных и бесхарактерных, хотя в нынешние времена именно таких развелось на нашей земле столько, что оцениваются они уже совершенно иначе. То есть они стали нормой, как нормой стало изнеженное и ленивое человечество, которое сформировалось необычайно быстро после многих веков совсем иных установок, когда ценились активность, дерзость, отвага и нетерпение.

Уилер прекрасно владел испанским, что было естественно при его специальности и высоком научном авторитете, но при письме у него могли возникнуть сомнения, поэтому, закончив статью, предназначенную для публикации, он просил Тома как носителя языка, которому полностью доверял, просмотреть готовый текст и отметить погрешности или неудачные обороты, подшлифовать формулировки, хотя и вполне корректные, но порой звучавшие не слишком гладко или слишком расплывчато. Томас приходил в профессорский дом у реки Черуэлл, где уже давно овдовевший профессор обитал вместе женщиной, ведущей его хозяйство, и помогал Уилеру охотно и с чувством гордости. (Давняя смерть жены Уилера по имени Вэлери выглядела загадочной, сам он изредка мог упомянуть о жене в