Последний человек в Европе - Деннис Гловер

Он взглянул на своих спутников.

– Мы усвоили урок, – сказал он, поддерживая Брандта. – Никогда не верь коммунистам.

Они не могли задерживаться – хоть в рабочем квартале патрули встречались реже, их все равно нельзя было списывать со счетов. Перед расставанием он обернулся к Брандту.

– Поезжай с нами во Францию. Мы попробуем переправить тебя в Англию.

Но Брандт только сжал кулак, не поднимая руки, – незаметная версия республиканского приветствия, – и растворился в толпе.

* * *

Это было невероятно глупо – как самим лезть в могилу. Им бы с Айлин уехать на последнем поезде, но нет, они решили навестить Коппа в тюрьме. Не мог же он бросить бывшего командира на смерть, не сделав хоть какого-то жеста солидарности, даже если он сводился к передачке с едой и сигаретами. На первый взгляд идея казалась безумной, но им сказали, что это не тюрьма, а одно название.

Войдя в тюрьму – которая оказалась всего лишь двумя помещениями заколоченного магазина, – он увидел двух ополченцев ПОУМ, знакомых по фронту; один – американец, который оказался рядом, когда Оруэлла ранили, и унес его на носилках. Они перемигнулись.

Огромная туша Коппа пробилась к ним через толпу, – в каждую комнату, пять на пять метров зловонного сумрака, набилась по меньшей мере сотня заключенных, – и он заключил их в объятья.

– Ну, видимо, здесь нас всех и расстреляют, – заявил он весело.

Во время ареста, рассказал Копп, он нес в чемодане рекомендательные письма от генерала Посаса, который был в ладах с коммунистами; сейчас письма, где говорилось, что Копп срочно нужен на фронте, находились где-то в кабинете начальника полиции.

Оруэлла обуяла отчаянная решительность: он найдет того, кому адресованы письма, и попросит забрать их у полиции. Возможно, тогда Коппа освободят. Он оставил Айлин и Коппа и уже скоро углубился в лабиринт военного министерства, где, предположительно, работал тот, кому предназначались письма. Сеть коридоров была такой сложной и запутанной, что он едва не бросил эту затею, но все-таки нашел нужный кабинет.

Когда его впустили, он объяснил, зачем пришел.

– Этот майор Копп – в каких войсках он служил?

– 29-й батальон.

– ПОУМ! – Шок и тревога в голосе офицера напугали Оруэлла. – И он был вашим командиром?

– Да.

– Значит, вы тоже служили в ПОУМ?

Оруэлл с трудом сглотнул. Теперь ложь уже не поможет.

– Да.

– Ждите здесь.

Офицер вышел, и Оруэлл слышал, как снаружи началась бурная дискуссия. Сейчас его арестуют. Внутри все похолодело, ноги стали ватными. Он так и чувствовал – дубинки, кулаки, унизительное пресмыкательство на полу, мольбы о пощаде… Офицер вернулся, надел фуражку и велел следовать за ним в полицию. На миг Оруэлла посетила мысль о побеге, но, когда они пришли, офицер зашел к начальнику и начал громкий спор, а уже через несколько минут вышел с конвертами, в которых лежали те самые письма Коппа.

Оруэлл поблагодарил его, и при прощании офицер неловко пожал ему руку. Мелочь, но все же это случилось на глазах у всей полиции и в окружении плакатов, кричащих, что он предатель из пятой колонны и должен быть уничтожен, и поэтому такая мелочь подтверждала что-то важное. Оруэлл не мог это сформулировать; в конце концов остановился на том, что каким-то чудом человеческий дух выжил даже в этом хаосе.

* * *

Он, Макнейр и Коттман три дня ночевали под открытым небом, сперва – на забытом кладбище, а потом – в высоком бурьяне в углу заброшенной стройки. Благодаря утренним визитам в общественные бани, к чистильщику обуви (где антифашистские приветствия уже остались в прошлом) и к парикмахеру они поддерживали приличный вид, хотя слышали, что патрули прознали об этой уловке и устраивают в банях внезапные облавы. Дни они проводили, изображая зажиточных английских туристов, – любовались достопримечательностями и ели в дорогих ресторанах, где официанты уже снова нацепили накрахмаленные рубашки и самый что ни на есть подобострастный вид.

Однажды перед уходом из модного ресторана он зашел в туалет. Там, за запертой дверью, было одно из немногих мест во всем городе, где он чувствовал себя свободным от любопытных глаз и ушей. Вот до чего докатилась их революция.

Он причесался и, глядясь в зеркало, заметил, как сильно изменился со времен приезда в Барселону семь месяцев назад. И шрам на шее, и больше седых волос. Ему было всего тридцать четыре, но теперь он знал то, чего не знал раньше. Не то, что теперь думали остальные: будто все революции бесполезны и от политики лучше держаться подальше. А то, что время таких, как он, подошло к концу. Он уже устарел – и не из-за возраста, а из-за того, что в мире не осталось места для таких, как он, жалких романтиков, верящих в истину и в свободу мыслить как пожелаешь. Будущее, осознал теперь он, принадлежит новому поколению: упрощенным людям с упрощенными мозгами, пропитанными ложью, ненавистью и культом силы, – тем, кто поймал Нина и Коппа, кто убил Боба Смилли, а теперь охотится за ним с Айлин.

Он достал из нагрудного кармана куртки ручку, снял колпачок и написал на стене как можно крупнее: «Viva POUM!» – «Да здравствует ПОУМ!» Опасно, но ему уже наплевать. Он решил, что коммунисты все равно его расстреляют, если поймают, что бы он там ни делал, – если не за настоящее преступление, то за вымышленное. На самом деле законов больше не осталось; единственное преступление – сопротивление властям.

Когда он собирался уходить, в дверь раздался стук. Уже! Должно быть, за ним следили или, может быть, хозяин ресторана – информатор, заманивший их в ловушку; возможно, в туалете двустороннее зеркало. Глупо; как же невообразимо, самоубийственно глупо! Он застыл на месте. Снова постучали. Он понял, что сейчас хуже всего оттягивать: тогда точно подумают, что он от кого-то скрывается. Оруэлл осторожно открыл дверь и обнаружил, что это всего лишь Коттман – как и он, выпивший вина и решивший воспользоваться туалетом.

На следующее утро он, Айлин, Макнейр и Коттман сели на поезд во Францию. Проехав границу, они купили французскую газету с передовицей, где говорилось, что Коттман арестован как троцкистский шпион. Ну как тут не рассмеяться?

7

Коттедж «Стоурс», Уоллингтон, март 1938 года. Он не обращал внимания на скорую грозу. В Уоллингтоне было легко не замечать действительность. Это-то ощущение, что округу забыли осовременить, что здесь воплотилась в жизнь сама ностальгия, и привлекло Оруэлла в крошечную деревушку, состоящую из всего двух улочек. Конечно, открыто в таком не признаются.