Солнце, тень, пыль - Борис Крижопольский

Мама верила, что человек особенно уязвим в день своего рождения и в ближайшие к нему дни. Многие люди умирают в этот период времени, заболевают, или с ними что-то случается. Я несколько раз слышал, как она рассказывала об этом, по разным поводам, приводя в пример известных людей или просто знакомых. Как-то, будучи на кладбище, я вспомнил это её суеверие и, отчасти от скуки, стал рассматривать надгробные надписи. Я был поражён тем, как часто даты рождения и смерти совпадали, или почти совпадали.

Сидя на своей сумке в душном тамбуре забитого до отказа вагона, я стал вспоминать, как прошли два мои предыдущие армейские дня рождения. Последний я помнил хорошо – я провёл его в больнице после неудачного прыжка с парашютом. После некоторого усилия я вспомнил и первый – он пришёлся на самую тяжёлую неделю курса молодого бойца. Я запомнил это, потому что меня, впервые за всё время учений, «ранили». Я лёг на землю под нестерпимым солнцем, пытаясь отдышаться после яростного усилия атаки. Санитар положил на меня записку, на которой корявым медицинским почерком было нацарапано что-то вроде: «Сквозное ранение в грудь, находится в частичном сознании, хрипит, на губах кровавая пена» «Хорошенький день рождения!» – подумал я тогда. Но потом, лёжа на земле и глядя на то, как мои товарищи продолжают штурмовать высоту в этот немилосердный, удушливый зной, думая обо всех тех нескончаемых рейдах, атаках и отступлениях, уже проделанных и ещё предстоявших нам на этой неделе, я понял, что для меня всё вышло не так уж и плохо.

* * *

Стояла необычайная даже для пустыни жара. Учения часто отменялись. Последние дни моей армейской службы тянулись медленно и лениво. Долгие перерывы между занятиями мы с моим другом Саги Марковичем проводили в палатке. Читали, играли в нарды, или просто лежали, подложив руки под голову, глядя, как медленно кружатся пылинки в вертикальном луче света, проникавшем в полутёмную палатку через отдушину в крыше, и как пыль оседает, покрывая все новыми слоями наши походные сундучки, стоящие в углу, наше оружие, одежду и нас самих. Это были душные, тягучие дни томительного безделья. В такие дни я не мог себе представить, что когда-нибудь всё это кончится, что наступит другая жизнь. И тяжелое предчувствие чего-то непоправимого, возвращалось ко мне.

Вечерами, когда спадала жара, мы усаживались за палаткой, заваривали в видавшем виды финджане кофе по-бедуински, и разговаривали, стараясь заглушить нетерпение, которое росло тем сильнее, чем ближе становился конец нашей службы.

– Просто не вериться, – Маркович вытянул свои журавлиные ноги, хлебнул кофе, осторожно вытянув губы, и одобрительно кивнул, – Скоро конец этому, – он повел подбородком в сторону застывших песчаных волн в красноватых отблесках медленно опускающегося багрового солнца, – Новая жизнь… не верится…

– Что, страшно?

– Да нет, не страшно, а так… стрёмно.

– Ну, так оставайся в армии. Через несколько лет превратишься в какого-нибудь Оби.

Маркович расхохотался.

– Да уж, таких экземпляров мы точно нигде, кроме армии, не встретим.

Оби был прапорщиком учебной базы десантников, через которую прошли, в своё время, мы с Марковичем, как прошли через неё многие призывы до нас, и уже немало – после нас. Он был легендой, частью нашего коллективного сознания. Он был вечен, как сама армия, и неизменен, как воинский устав. Маленький и темнолицый, как почему-то большинство прапорщиков, говоривший с сильным восточным акцентом, Оби был наиболее полным воплощением определенной категории людей – всех этих маленьких, чёрненьких, сердитых человечков, проведших всю жизнь в армии и исполненных сознания собственной значительности. Несложный свод чётких армейских правил заменял им процесс самостоятельного мышления и все этические системы, выработанные человечеством за тысячелетия цивилизации. Оби был типичен до карикатурности и, вероятно, вызывал бы смех, если бы не был наделён нешуточной властью и не вызывал страх.

Спустя много месяцев после окончания учебки, мне стала известна его история. Он был единственным уцелевшим после крушения вертолета, в котором погибли все его товарищи. С тех пор он жил в тени этой трагедии. Душевная травма стала причиной его неуравновешенности и непредсказуемых приступов беспричинной ярости, наводивших ужас на новобранцев. История эта повторялась всеми как вполне достоверный факт, и у меня не было причин не верить ей. И всё же, несоответствие между этим карикатурным, пошловатопустым и крикливым человечком, которого я, впрочем, знал весьма поверхностно, и трагедией, произошедшей много лет назад, было настолько велико, что я никак не мог совместить их, как не мог представить себе, скажем, Санчо Пансу душащим Дездемону.

– Ты никогда не задумывался, – спросил я, – почему, из всех находившихся в той вертушке, должен был выжить именно он? И выжить для чего? Для пустой деревянной жизни, состоящей из подготовки к смотрам и гавканья на молодых солдат? Ведь, наверняка, там погибли гораздо более достойные люди. Почему же именно он?

– Думаешь, стоит искать здесь какой-то смысл? – Маркович повертел в тонких пальцах кусочек льда из чашки, и, секунду поколебавшись, отправил его в рот. – Не знаю. Почему из всех сидевших в той засаде именно Эран получил пулю в лоб? Почему именно Эрез и Охана должны были оказаться в том БТРе, который сорвался в пропасть? Они были не лучше и не хуже других, и любой из нас мог оказаться на их месте. Я вообще думаю…

Наш разговор прервал часовой, вызвавший нас к командиру роты.

Удивленные, мы вышли из палатки. Неожиданный вызов не предвещал ничего хорошего, и когда Таль своим отчетливым, металлическим голосом, сообщил, что на «территориях» ожидаются беспорядки, и роту срочно перебрасывают туда – у меня появилась ощущение дежа-вю – как будто всё это уже было: пронизывающий холод этого вечера, полутьма палатки, наполненная голосами, и холодящее предчувствие неотвратимости того, что должно произойти.

* * *

Мы прибыли на место ранним вечером следующего дня. Рота разместилась в огромном пустом спортзале местной школы. Пол покрывала густая корка голубиного помёта.

Под крики водителей, металлическое позвякивание разгружаемого снаряжения, беготню солдат, перетаскивавших ящики с боеприпасами – всю ту привычную суету, сопровождающую переезд армейской части с места на место, Таль собрал вокруг себя командиров. Вид у него был осунувшийся, но глаза, красные от недосыпания, возбуждённо блестели.

– Значит так – на завтра. Завтра ожидаются массовые беспорядки. Во что это может вылиться, никто не знает, поэтому будем готовиться к худшему.

Он говорил уверенно и спокойно, как всегда – так же, как говорил, читая инструкцию перед ротными учениями. И я вспомнил тот единственный раз, в Ливане, когда я видел его потерянным, с побелевшими губами,