Солнце, тень, пыль - Борис Крижопольский

гулко прозвучав в прозрачной тишине утра. За ним ещё один, и ещё, и ещё, будто торопясь, и перебивая друг друга. Потом автоматные очереди. На звуки выстрелов во двор стали выбегать солдаты. Мы сгрудились вокруг рации, пытаясь по доносившимся оттуда отрывочным фразам получить представление о том, что происходит. Мы слышали отрывистые, задыхающиеся голоса Зеэви, Орена, Марковича и спокойный, как на учении, холодный и отчётливый голос Таля.

Стрельба всё нарастала. Покрывая шум лёгкого оружия, раздался стрёкот пулемётов, стреляющих длинными очередями. Будто обрадовавшись поддержке, одиночные выстрелы защёлкали с такой частотой, что слились в сплошной гул.

– Господи, – произнёс чей-то голос, – что же там творится?!

– Разве наши взяли с собой пулемёты?

Я посмотрел на Йони – он, молча, покачал головой.

Пальба продолжалась с такой же ожесточённостью ещё минуты две, потом стала спадать. Долго вести такой интенсивный огонь невозможно.

Так прошло полчаса. Стрельба то нарастала, то затихала, распадаясь на дробь одиночных выстрелов. Я вернулся в спортзал, достал книгу и попробовал читать. Это были «Зелёные холмы Африки» Хемингуэя. Я читал и ловил себя на том, что не понимаю смысл прочитанного: охота на антилоп, разговоры о литературе – от всего этого меня отделяла пропасть. Я отложил книгу и стал смотреть в потолок.

Внезапно, интенсивность стрельбы снаружи небывало возросла, отрывистый стрекот нескольких пулемётов слился в сплошной, непрекращающийся гул. Один из солдат вбежал в спортзал и крикнул: «У нас раненый!» Все вскочили на ноги. Я выбежал наружу.

– Кто? – спросил я у Йони.

– Не знаю. Мы вызвали вертолёт, нужно помочь перенести его.

– Я пойду.

– Хорошо. Вертолёт приземлится там, – Йони показал на заросший травою пустырь за спортзалом.

– Возьми с собой трёх солдат. Выйдешь за ворота – повернёшь налево, в сторону перекрёстка. Раненого вынесли из-под огня, так что встретишь его по дороге. Давай, бегом!

Выйдя из ворот, мы побежали по дороге, шедшей под гору, в сторону доносившихся выстрелов. Мы бежали по раскаленному солнцем асфальту, и звуки боя становились всё ближе. Из-за поворота дороги, оттуда, где начинались серые бетонные дома, выбежали солдаты с носилками, они бежали с усилием, преодолевая подъём, тяжело отмахивая руками. Мы сменили их и побежали к воротам посёлка. Ручка носилок привычно лежала на моём левом плече, правой рукой я придерживал автомат. Голова раненого была совсем близко от моего лица. У самого уха я слышал его хрипящее, булькающее дыхание. И это страшное дыхание, так близко от меня, и привычная тяжесть носилок, и запах раскалённого металла и пороховой гари, и ослепительное безжалостное солнце – всё слилось для меня в одно непереносимое впечатление, главное в котором было усилие бега, распирающее грудь, так что мне казалось, будто это я сам так страшно хриплю.

Вертолёт уже ждал нас. Мощный поток гонимого пропеллером воздуха пригибал траву. Пилот стоял у открытой двери, показывая нам куда подойти, и что-то кричал. Шум мотора заглушал его слова. Мы спустили носилки с плеч, и, держа их на вытянутых руках, пригнувшись, побежали к вертолёту. Впервые, за всё время, носилки оказались ниже уровня моего лица, я посмотрел на них, и увидел страшное, неестественно белое лицо Саги. Он смотрел на меня. На губах его, при каждом вздохе, вздувались и лопались кровавые пузыри.

Вертолёт улетел. Медленно, как во сне, передвигая ноги, я вернулся в спортзал. Вокруг рации так же толпились люди, с перекрёстка всё ещё доносились выстрелы. Очертания окружающего дрожали и плавились в раскалённом воздухе.

На вокзале

Я шел пешком к поезду, и думал о том, что мне надо успеть на шестичасовый, а времени осталось одиннадцать минут, и надо идти быстрее. На улице было тихо и холодно. И это ощущение тишины, быстрой ходьбы по только начинающим просыпаться улицам и утреннего холода, многократно испытанное ощущение, было связано с миром армии. Мир армии начинался по дороге на вокзал, и втягивал в себя, гигантской воронкой, тем сильнее, чем ближе к центру.

Чем ближе к вокзалу, тем больше становилось людей в форме, парней и девушек, шедших в одном направлении со мной. В нескольких метрах передо мной шла крошечная девушка в серой форме, с огромным, раздутым рюкзаком на спине. Она шла, наклонившись вперед, неуверенно переставляя тоненькие ножки в черных ботиночках. Я обогнал ее, и стал подниматься по ступенькам, на перрон.

Как всегда, в воскресенье утром, вокзал был запружен людьми, в основном солдатами. Я скинул рюкзак и расправив плечи, почувствовал, как хрустнули позвонки изломанной тремя годами службы в пехоте спины. Рядом со мной стояла «русская» девушка, с эмблемой артиллерии на плече. Она была с мамой, пришедшей проводить её. Мама поминутно протягивала к ней руку, чтобы поправить воротничок или одернуть складку на форме. Девушка округляла глаза и сердито шипела: «Мама!». Мама испуганно одергивала руку, но тут же тянулась опять исправлять какие-то дефекты во внешнем виде дочери, по-видимому, просто испытывая непреодолимую потребность дотронутся до нее еще раз перед разлукой. Девушку это смущало. Было видно, что она стесняется своей матери и того, что она пришла проводить её.

Поезд должен был подойти с минуты на минуту. Я поднял сумку и подошел к краю платформы. Весь фокус был в том, чтобы угадать, где именно остановится поезд, чтобы оказаться прямо напротив дверей и зайти одним из первых. Тогда был шанс занять сидячее место.

Раздались протяжные гудки и шум подходящего поезда. Все зашевелилось, засуетилось и подвинулось к краю перрона. Со скрежетом и скрипом замедляя ход, поезд въехал на вокзал. Когда он, наконец, остановился, я оказался ровно посередине между двумя входами, которые тут же были облеплены людьми. Я подбежал к тому, перед которым толпа была меньше, понимая, что мне придется стоять всю дорогу до Тель-Авива. Поднявшись в вагон, я увидел, что не только сидеть, но и стоять было почти негде. Межвагонное пространство, где можно было сесть на пол и прислониться к стене, было уже занято. Я протиснулся в середину вагона, и там мне удалось завладеть неплохим местом, возле одного из сидений – я мог держаться за ручку, и при желании, прислониться к спинке сидения.

Устроившись, я посмотрел в окно, и увидел на перроне, прямо напротив, ту женщину, которая провожала стеснявшуюся ее дочку. Она жадно всматривалась в окна вагона. Я почувствовал раздражение. Тоже мне драгоценность! Это армия, пусть привыкает. Можно подумать, она отправляется на фронт, а не в кондиционированный офис… Поезд медленно тронулся. Женщина осталась стоять, все так же, с мучительным беспокойством вглядываясь в окна